Елизар со звоном ударил вилкой по тарелке. Я аж вздрогнула.

- Значит, сидите за одним столом в буфете, да?! - порычал он, но я задумчиво перебила:

- Нет, это не Ник... Не знаю, почему, но не Ник.

Отец и сын Верданские переглянулись. Дядюшка кривился - ситуация была ему не по нраву, а маменька явно растерялась. Феликса завтракать не вышел - сегодня он уехал рано.

- Если Ник подарит цветы, то точно не алые розы. Он относится ко мне... мягко. Опекает, поддерживает, поддразнивает. Как эдакий старший брат. Страсть с его стороны я не чувствую.

- Но розы прислали после вчерашнего разговора!

Я лихорадочно соображала. Юлиана заверила меня, что Темногорский отступит, ведь невеста Елизара ему не нужна. К тому же, присылать цветы во дворец Верданских - дерзкая выходка для него. Но кто ещё?! Не Владим же позарился на нищую провинциалку!

- Может, княжна дурачится, - предположила я, - наслушалась Николая и отправила нам с Марей по букету. Я забегу в театр перед курсами и спрошу.

Заодно будет причина зайти в театр. Елизар вновь подвозил меня на курсы.

В карете мы неожиданно помирились. Верданский извинился за своё грубое поведение вечером, добавив, что к горничной он не приставал. Без объяснений, но учитывая характер Елизара - и то хлеб. Хотя ехидная Сена подозревала, что дело в шикарном букете роз. Мол, наш князь просто почуял конкурента, сильного и наглого.

Я улыбалась, Елизар недовольно следил за мной. Идеальное начало дня!

Сглазила!..

Темногорский с утра не появлялся, а из зала меня вытолкала Марьяна. Оказалось, в театр пожаловали княжна с Феликсом. Попадаться Верданскому мне было никак нельзя - может, Феликс и не догадается о моей роли, но брату обязательно доложит.

Если Аглая поведала Елю о пьесах, то пиши пропало.

Между буфетом и Прасковьей я выбрала вторую. Хотелось поставить точку в истории с директорским кабинетом. Лебедь, которая попалась мне на пути, сообщила, что девушка сейчас в женской гримёрке. Поблагодарив, я направилась к лестнице.

В гримёрной почему-то было темно и холодно. Я позвала Прасковью, но не получила ответа. Осторожно зашла, оглядываясь. Причина неприятной обстановки выяснилась быстро - шторы были плотно сдвинуты, а форточка открыта.

Дёрнув плотные пыльные портьеры, я впустила в помещение солнечный день. Двинулась ко второму окну, запнулась... и вскрикнула!

Прасковья кулём лежала на полу. В темноте я не обратила на неё внимания, посчитав за какой-то большой мешок. Наверное, она упала и ударилась головой. Я наклонилась, чтобы потрясти её за плечо... и поняла, что в теле нет биения жизни. Нет тепла.

Мне показалось! Мне показалось, упырь подери!

Вблизи были видны и потрескавшиеся губы, и раскрытые в застывшем ужасе глаза. В руке - я присмотрелась - было нечто сплющенное, похоже на расплывшийся шоколад.

Фантик валялся рядом.

Наверное, я до последнего не могла принять, что она мертва. Не дотрагивалась до пульса, не слушала дыхание. Слишком... чересчур. Я давила испуганный визг в горле, но в голове уже стучало набатом. Звуки разом пропали. У пальцев Прасковьи лежала золотая серёжка в форме капли-рубина - и наклонившись, я машинально подняла её и убрала в карман.

В следующий миг дверь распахнулась. Вздрогнув, я резко выпрямилась. В проёме стояли следователь Сосновский, полицейские, а ещё Лебедь и Жани, которые вытаращились на меня.

Сосновский зашёл в гримёрную стремительно для своих немалых габаритов. Оценил сначала лежащую на полу Прасковью, а потом меня, замершую над телом.

- Вот вы и попались, госпожа Сиринова, - констатировал он.

Заголосили девицы, в гримёрку вбежал лекарь-эксперт в зелёной робе. Он занялся Прасковьей и, в отличие от меня, сразу проверил пульс. После объявления смерти Сосновский железной хваткой вцепился в моё запястье и потащил к выходу.

Наверное, дальше я упала в спасительный обморок.

Очнулась я в закрытой комнате с окошком, убранным решёткой. В поле моего зрения не было ничего, кроме широкой лавки и накинутых сверху одеял. Я придвинула ноги к груди и тихонько заскулила. Голова кружилась, хотелось выпить бодрящего чаю и натянуть шерстяную кофту. В помещении с редкими солнечными лучами меня пробил озноб.

А перед глазами стоял образ мёртвой девушки...

В локоть вдруг ткнулось нечто влажное и шершавое. С трудом повернувшись, я счастливо взвизгнула. Лисёнок! Живой, чёрненький, перебирающий лапками и совсем не похожий на шапку!.. Малыш усиленно привлекал внимание и, рассмеявшись сквозь слёзы, я схватила его и прижала к себе.

Лисёнок протестующе затявкал, но когти не выпустил. Я не знала, тот ли это черныш, не знала, как он попал в комнату, не знала, есть ли у малыша прививки или блохи. Чувствуя холод и прошелестевшую рядом Мару-смерть, я мечтала лишь об одном - не быть одной. Тёплый пушистый лисёнок отвлекал меня от вида юного белого лица с обожжёнными губами и навсегда распахнутыми глазами.

Ещё была знакомая серёжка. И упырь из табакерки - Сосновский.

- Он обвинил меня в убийстве?! - запоздало возмутилась я лисёнку. Он почти по-человечески фыркнул, словно поддержал меня. Господи, как Сосновскому вообще пришла такая абсурдная мысль?! Допустим, я стояла над телом и молчала... девица двадцати лет, аристократка, маменькина дочка из чопорной Ладаньи! Любой нормальный человек предположил бы, что я в шоке и близка к обмороку! Но нет же, столичный следователь меня в убийцы записал!..

Только возмущение быстро отгорело, сменившись апатией. Лебедь забьётся в какой-нибудь угол, оплакивая смерть подруги, а Жани... Актриса ненавидела нас с Марьяной - и с неё станется умолчать о задержании. Иными словами, я останусь с Сосновским один на один, без всякой защиты. Темногорского в театре не было, а ребят, наверное, отправили по домам.

Сообщить о себе маменьке, дяде и Верданским можно лишь через Сосновского. Чую, он клещами вцепится в моё одиночество!

Слёзы закапали вновь, попадая на чёрную шёрстку. Так было легче. Пусть я слабая, пусть плакса... лучше прореветься сейчас, чем перед Сосновским.

"Мы не дадим тебя в обиду. Не бойся".

Шелестящее эхо слов заставило меня вздрогнуть. Позвольте-ка, но я же не сумасшедшая! Лисёнок пристально наблюдал за мной, будто лично нашёптывал в уши.

Ну давай, Сена, ещё лисёнка говорящим объяви, порадуй старика Сосновского!..

Я ласково погладила малыша... и наткнулась на ошейник с блестящим жетоном. На жетоне красовалась кличка: "Шелли". Ой, значит, он всё-таки хозяйский, дрессированный.

Шелли. Девочка или мальчик?..

"Мальчик", - немного ехидно. Нет-нет, я ничего не слышу! Это Сосновский меня дурманящими зелями напоил - и точка!

"Как скажешь".

Люблю неопознанные голоса, с которыми можно договориться!

Шелли несколько раз лизнул меня в щёку и запрыгал по лавке, корча мордочки. Включившись в игру, я обнаружила, что лишилась туфель. Бегать по грязному дощатому полу в чулках моя внутренняя графиня отказалась. Лисёнок обиженно тявкнул... и юркнул под лавку, когда за дверью послышались шаги.

Я подобралась.

Двое полицейских вежливо, но непреклонно попросили меня на выход. Дескать, следователь ожидает. Делать нечего, пришлось идти. Уже у дверей Шелли ловко скользнул под моё платье и вцепился в подъюбник. Со стороны копошащийся подол выглядел крайне интригующе, однако полицейские, к моей удаче, лисёнка проморгали.

* * *

Сосновский вальяжно развалился в кресле за большим столом. Вместо предвкушения на его лице я заметила досаду. Следователь был раздражён, но всем своим видом подчёркивал хозяйское положение. Может, ему уже доложили, что я графиня?

- Сирин?.. - услышала я, и даже покачнулась от облегчения. С недавних пор Темногорский больше не внушал мне страха. Обрадованная, я позабыла про конвой - и помчалась к нему. Директор театра подхватил меня как маленькую и прижал к себе. Глупо, но я тыкалась носом в его шею, вдыхала дымно-пряный парфюм и боролась с комом в горле. Не плакать! Не позориться! Сена, в конце концов, ты графиня!