Это было гораздо больше, чем я ожидал. Если Николай сдаст кровь и про это напишут в газетах — на улицах будут стоять очереди из желающих. Огромный пинок для донорского движения!

Судьба явно была к нам благосклонна. Ничего с первым пациентом, перенесшим, опять же, первую в истории гемотрансфузию, не случилось. Порозовел даже. Но вот когда я Николаю Васильевичу рассказал, что надо делать и почему, он за голову схватился. И тут же упросил меня провести занятие с врачами о подводных и надводных камнях процесса. Каюсь, не хотел, но пришлось.

Собралось много народу, человек сто, наверное. Даже не думал, что в институте у Склифосовского сколько врачей. Впрочем, там и приглашенные специалисты могли затесаться, не спрашивал. Мероприятие бесплатное, секретов никаких излагать не планировал, так что даже если конюх вдруг решит послушать, не вижу препятствий.

Наверное, это было мое лучшее публичное выступление в обеих жизнях. Я пел соловьем, льстил и угрожал. Живописуемые страшилки могли бы поразить даже Стивена Кинга на пару с Говардом Лавкрафтом. Рассказывал и показывал, сначала для учащихся коррекционных школ для умственно отсталых, буквально на пальцах, потом, для желающих просветиться, с аргументацией. Доску в аудитории пришлось обновлять трижды. Рядом стоял и давил авторитетом целый тайный советник Склифосовский. Карандашные грифели скрипели, страницы блокнотов шуршали. Николай Васильевич обязался лично провести опрос. Звучали вопросы, в основном неглупые, демонстрирующие усвоение материала и его понимание.

Конечно же, это не помогло.

Какой-никакой банк крови создали довольно быстро. И холодильник на льду нашелся, и цитрат для консервации. Много просто незачем. Во-первых, даже с хорошими консервантами, которых у нас еще нет, срок хранения цельной крови примерно месяц, а во-вторых, процедура гемотрансфузии — не клистир, показаний не так чтобы и много. Даже тому, самому первому, мещанину Митрофану Темникову — и то можно было обойтись. Справились бы солевыми растворами, ничего не стряслось. Хотя в хирургии, особенно на фоне кровопотерь, в том числе и во время операций — да, подспорье неслабое.

Я в тот день пребывал в самом хорошем расположении духа. Лекция прошла удачно, плюс последний осмотр Манассеина. Рана после операции зажила первичным натяжением, без осложнений. Снял швы. Сам удивился — на восьмой день, а уже всё закончилось. И вообще, Николай Авксентьевич молодец. Все предписания выполнял, режим не нарушал, и интенсивно возвращался в норму. Стул наладился, как он и мечтал. Было его на послеоперационной диете не очень много, пища в основном впитывалась в его организм без остатка, но куда попрешь против природы? Ведь основную массу кала составляют вовсе не пищевые остатки, а микроорганизмы, живущие в кишечнике. Короче, член Госсовета осуществил свою маленькую мечту, и сходил в утку как обычный человек. С чем я его и поздравил.

Сразу после перевязки я зашел к Склифосовскому, надеясь выпить у него чашку чая, особенно мне понравившегося, и ехать на стройку века. Там тоже всё должно завершиться, если не сегодня, то завтра. Молдавско-татарский тандем Баркарь-Гайдулин сработал без нареканий. Будут просить доплату в качестве премии — дам, заслужили.

За чаем мы обсуждали возможный приезд Его Императорского величества в институт. Не то чтобы мое мнение кого-то интересовало, но не о погоде же говорить. Склифосовский жаловался на неизбежные напрасные хлопоты, предшествующие визитам всех больших начальников — покраска травы, поклейка раскрашенных листьев на деревья, и прочая показуха вроде чистки плаца гуталином. И работе это мешает и персонал нервирует. Ведь как у нас все делается? Проход боссов происходит быстро, им ждать некогда. Постояли, произвели протокольную съемку, коротенькая речь, пробежка по территории, пожимание рук — и всё, он улетел, но обещал вернуться. А насмарку хорошо если несколько дней уходит, бывает, и не одна неделя на подготовку тратится. Казалось бы, какова вероятность, что то самое должностное лицо заглянет в кладовку для хранения уборочного инвентаря, и полюбопытствует, насколько свежа маркировка, и правильный ли цвет краски при этом был выбран? Все знают, что ноль, но швабры всё равно стоят новенькие, а надписи на них сделал отдельно приглашенный специалист из Академии художеств.

Так что мы вяло ругали власть, но в пределах дозволенного. Предложений использовать для решения проблем насильственное свержение актуальных правителей не звучало. Я крутил в руках фарфоровую чашку с затейливым узором, и предвкушал первый глоток напитка, чем-то напоминающего столь любимый мною «Ся Гуань». Вот перееду в свою квартиру, заведу себе чайный сервиз от братьев Корниловых, и буду сибаритствовать. Хотя почему чайный? Столовый, и не один. Второй, так и быть, закажу на Императорском фарфоровом заводе. На каждый день. А корниловский — на праздники. Вот какой я буду буржуй! Потом, конечно, сервизы отберут в пользу трудящихся, меня самого с семи комнат уплотняют до одной — и это будет еще хороший вариант.

— Кстати, позвольте презентовать, — вспомнил Склифосовский, и вытащил из ящика письменного стола большой плотный конверт. — Фотографические карточки.

Я ведь думал, что про табличку возле операционной — так, метафора. Но как бы не так. Через день мы фотографировались, сначала каждый из нас держал латунный прямоугольник с надписью «Въ этой операціонной 21 августа 1896 года профессоромъ Е. А. Баталовымъ впервые въ мирѣ была произведена гемиколэктомія по собственной методикѣ», потом мы вместе. Ну и напоследок постояли возле прикрученного на стену памятного знака.

— Спасибо огромное, — улыбнулся я. — Подпишете?

— С удовольствием. И вы мне взаимообразно. Одну общую давайте вдвоем, я ее в рамочку на стену повешу.

Чайку попить так и не удалось. Вместо него прибежал какой-то крайне встревоженный молодой врач. На лице смесь предвкушения начальственного ужаса и радости, что в этом перформансе у него только роль почтальона.

— Извините, там… Темников… умирает.

Я подорвался, помчался по коридору и лестнице следом за Склифосовским и нашим провожатым. Ведь это не просто пациент, это тот самый, про которого потом историки медицины будут уважительно писать «пациент Т.». Символ и всякое такое. Именно поэтому интерес. В хирургическом стационаре сейчас смертностью удивить трудно. Попасть сюда вовсе не значит, что самое страшное позади — госпитальный морг работает круглосуточно.

Ничего выдающегося внешне этот самый Митрофан не представлял. Обычный субъект мужского пола в возрасте около сорока, на лице отпечаток преимущественно физического труда на свежем воздухе и многочисленных попыток снять накопившийся стресс путем приема дешевого алкоголя в больших количествах. Жиденькие русые волосы, остриженные «под скобу», клочковатая борода, желтые от табака обкусанные усы. Сейчас к этому подключились бледность и одышка. Судя по запаху и темным пятнам на простыне, управлять функцией тазовых органов у Темникова не получалось.

— Температура, давление, пульс? — прогремел голос Николая Васильевича. — Что случилось?

Вроде и отвечать было кому — медиков собралось довольно много, как на обход заведующего. До профессорского не дотягивали, но больше простого — точно. Но в ответ — тишина. Никто не решался начать первым. Явный признак упоротого косяка, сделанного руководителем вот этих вот людей в белых халатах.

— Температура тридцать девять и две, давление шестьдесят на сорок, пульс сто двадцать, — доложил доктор, который нашел самое удобное место — в эпицентре намечающегося урагана.

— Так после вливания заплохело Митрофану, — подал голос сосед Темникова по палате. — Жалился, что в грудине сдавило, жар по всему телу, поясница заболела. А потом не выдержал, обтрухался, значит. Доктор Гавриил Тимофеевич побежал куда-то, а он, значится, бледный стал, дышит тяжко.

— В перевязочную, — тихонечко прошептал я на ухо Склифосовскому.