Стихи Полины Барсковой всегда отличались недоверием к тому умению, которым она обладает, – к возможности безукоризненной красивой и правильной поэтической речи. Эти стихи назначают себе испытания, ставят себе подножки, переодеваются в рубище. Как указывает в предисловии Ирина Сандомирская, это – во многом – стихи о стыде, а стыд естественным образом выражается через то, что считается постыдным, – человеческую физиологию. Речь Барсковой проходит через двойной фильтр формального излома и эстетизации антиэстетического. Новые стихи вслед за «Прямым управлением» и «Сообщением Ариэля» деконструируют важную для Барсковой мифологию петербургской/ленинградской культуры, находят оживляющие крючки литературной традиции (см., например, стихотворение «Книга джунглей» о мангусте, приобретенном Чеховым; примечательно, что этот эпизод должен, казалось бы, быть уникальным – мало ли в двадцать раз более известных историй о Чехове, – но к нему же обращается в своей повести «Остров Цейлон» украинский прозаик Михаил Назаренко).

Впрочем, кажется, что в «Хозяине сада» происходит принципиальное укрупнение: Барскову занимают уже не столько трагические культурные коды конкретной традиции, сколько общие, глобальные мотивы смерти, распада, времени, стыда: конкретные сюжеты – не сказать что сводятся к иллюстративному материалу, но явно отступают с первого плана, оставаясь при этом на авансцене в прозе Барсковой.

Избранное Натальи Горбаневской вышло через два года после ее смерти. Прижизненных книг избранного у Горбаневской выходило как минимум три, две – относительно недавно, но в них не включались стихи последнего, 2013, года: Наталья Евгеньевна ушла на новом взлете своей поэтики, одновременно мудрой и властно-легкой. Впрочем, это собрание обращает на себя внимание как раз еще и благодаря «составительскому» отношению к легкости. Его составил Игорь Булатовский, один из любимых поэтов Горбаневской в последние годы ее жизни. Интересно и поучительно наблюдать, как он выбирает из стихов Горбаневской то, что ближе ему – автору, для которого принципиально важна усложненность синтаксиса и структуры текста («Все было без толку. Известка / на стены шлепалась враздрызг, / и кровля не ложилась жестко, / но оползала. Кабы риск // на все махнуть и поселиться / в сих недостроенных стенах / был невелик… Но повилица / стеблями цепкими на нас // глядела в щели, лезла пакля / с исподу драночной щепы, / и крыша плакала…» – периоды такой длины характерны для поэзии Булатовского, но редки у Горбаневской; думается, можно назвать их истоком поэзию раннего Пастернака). Одновременно эта тенденция создает правильное в целом впечатление последовательного освобождения цельной поэтики Горбаневской, выхода из напряженных поисков, движения к легчайшей форме – в частности, форме восьмистишия, о которой не в первый раз пишет в предисловии к книге Данила Давыдов. «Избранные стихотворения» могут служить прекрасным введением в поэзию Натальи Горбаневской, но это не отменяет необходимости издания всего ее корпуса.

Новая книга знаменитого поэта и переводчика закрепляет принципиальное для него обращение к классической традиции – в том числе в тех случаях, когда это обращение за утешением. Здесь находится место даже сентенциям вроде «Люди древние / Жили лучше, / Задушевнее» – вроде бы пассеистическим, но уместным в контексте соотнесенности поэзии Кружкова с классиками прошлого, для которых он нашел русские созвучия. То, как поэтическая мысль одного автора может заражать и заряжать другого, толкая на создание нового, самостоятельного текста «по мотивам», лучше всего видно на примере стихотворения «Могила графов Арунделов в Чичестерском соборе», где исходным посылом послужило стихотворение Филипа Ларкина, но затем его затмило посещение того самого собора, в конечном счете вызвавшее к жизни вполне оригинальный текст. Впрочем, почти везде настаивая на классичности звучания, Кружков отметает подозрения в пассеизме аргументом, который нельзя верифицировать, но можно ощутить, – отсылкой к набоковской тайне та-та, та-та-та-та, та-та.

В этой книге много горечи, но остается кружковская способность удивляться, как в стихотворении «Театр Лорки», где поэт становится свидетелем внезапного, случайно – или божественным наитием – образовавшегося уличного спектакля. Здесь есть место и игре, склонность к которой всегда счастливо отзывалась в кружковских переводах (см. фигурное стихотворение «представьте такую картинку…»), и сами новые переводы – из Йейтса, Одена и Монтале.

Новая книга стихов Марии Степановой разительно отличается от предыдущих: это своего рода автодокументация распада поэтической цельности, перехода от принципиальной связности (которая в 2000‐е оформлялась даже в длинных нарративных текстах с единой структурой и персонажной системой) к принципиальной фрагментарности. То, что составляло мастерство Степановой в прежних сборниках, разламывается, чтобы случайным образом расположиться в рельефе новых строений, собранных из хаотичных впечатлений последнего времени. На сохраняющуюся общность замысла указывает и то, что второй цикл, «Война зверей и животных», в авторском определении – поэма. Да, это эпос, где сочинитель, оглядывающийся, пытающийся ретранслировать и осмыслять агрессивные сигналы, которые приходят со всех сторон («фашист мышаст ушаст душист / и мшист и голенаст / но воздух знает, что не фашист / никто из вас и нас»), – одно из главных действующих лиц, если не вовсе страдающий эпический герой. Перед нами книга как следствие потрясения (в связи, вероятно, с войной с Украиной и сопутствующим ей общественным безумием). Фиксация травматической речи (здесь есть стихотворения-прослойки, «вспомогательные» стихотворения), поиск товарищей по этой речи (отсюда второе стихотворение книги, перечисляющее поэтов от Пушкина до Барсковой) и новый поиск себя (положите мне руку на я, и я уступлю желанью), попытка разобраться, как все это выглядит со стороны.