Коротич ещё беспробудно славил социалистический образ жизни и приходил в ужас от мерзостей буржуазного общества, когда в СССР думающие люди вовсю зачитывались «Привычным делом» Василия Белова, повестями Валентина Распутина, публицистическими очерками Ивана Васильева, миниатюрными, с философской начинкой, рассказами Василия Шукшина, эпическими романами Федора Абрамова и Чингиза Айтматова… Это они будили самосознание читателей, показывали, к чему ведет отход от народного мироощущения, от лучших вековых традиций, от идеалов народовластия.

Горбачевская перестройка замела этих столпов советской литературы куда-то в угол, как мусор, мешающий новому мышлению. А на их место воздвигла творчество писателей, убивающих прошлое СССР, проповедующих индивидуализм, ценности либерального общества, экономические и социальные достоинства западных держав.

Как об этом поспоришь с Виталием Алексеевичем Коротичем? Ведь я пришел не на дискуссионную площадку, а брать у него интервью. И интервью этого глашатая нового чудного мира получилось округлым и гладким, как прибрежный камень. Я надеялся, что в редакции его забракуют, но нет! Опубликовали накануне Дня печати 5 мая.

Другая встреча в тот же день была с Владимиром Крупиным — писателем, главным редактором журнала «Москва». И она по своему содержанию, по той сердечности, которая исходила от этого скромного человека, уравняла негативный заряд, полученный от общения с Коротичем. Меня поразили его глаза — глубокие, иноческие, как у обитателей художественных полотен Михаила Нестерова.

Владимир Николаевич рассказывал о своих давних творческих связях с «Правдой», на страницах которой он не раз выступал с публицистическими статьями на темы деревенской жизни. Говорил, что сейчас, как в никакие другие времена, высока цена здравого смысла, трезвого, рассудочного взгляда на происходящее в нашей стране. Получалось так, что Крупин как бы заочно спорил с упомянутым Коротичем, у которого было много рассуждений о судьбе Отечества, об отречении от старого мира (как в «Марсельезе») и мало практического смысла.

Невольное противопоставление этих двух значимых людей навело меня на мысль о том, что советское общество незаметно, упорно раскалывается, что в зачатке холодная гражданская война, и слава тому герою, который в будущем возьмёт на себя великую ношу отрезвления и сплочения страны.

Август 1991 года я провел в командировках в Пензенскую область и Мордовию. С кем бы не разговаривал, почти каждый клял на чем свет стоит Горбачёва. Люди от власти были осторожнее на слова, но тоже недовольно хмурились, когда заходила речь о его политике нового мышления и преобразования страны. Кто посмелее, отзывался зло и кратко: трепач, болтун! И всё чаще в обыденных разговорах всплывала фамилия Ельцина. «Крутой мужик, надёжный», — говорили о нём, не зная собственно ничего из того, что он представляет из себя на самом деле. А те негативные публикации, которые появлялись о будущем президенте России, воспринимались как клевета и гонения на народного героя.

19 августа стал громом среди ясного неба только для дурачков. Все давно уже понимали, что Ельцин сметёт Горбачёва и лучше, если бы это произошло без драматических потрясений. Но Борис Николаевич к тому времени уже демонстративно вышел из партии и использовать демократические партийные рычаги для смещения Горбачёва он уже никак не мог. Нужна была чрезвычайная политическая интрига, чтобы с позором изгнать КПСС с политической сцены. И тогда Президент СССР коммунист М.С Горбачёв лишался бы легитимной основы своего президентства. Таким образом для его оппонента открывался прямой путь в Кремль.

Что в те дни происходило в Москве, описано в сотнях книг и брошюр. Телевизионные экраны сохранили кадры исторического значения. Вот ГКЧП во главе с вице-президентом СССР Геннадием Ивановичем Янаевым на пресс-конференции. Вот взъерошенный президент РСФСР Ельцин на танковой броне в окружении напряженных охранников. Вот вице-президент РСФСР Александр Владимирович Руцкой с пистолетом Стечкина в руке и демонической искрой в глазах. И вот, наконец, сам Горбачёв, якобы освобождённый из форосского плена, со своей семейной свитой спускается по трапу самолёта и на ходу бросает в толпу репортёров странную фразу, которую впоследствии вымарали из всех журналистских отчетов. А сказал он примерно вот что: никто никогда до конца не узнает всей правды о произошедшем!

Спустя многие годы, я перерыл весь интернет, чтобы найти контекст, в котором прозвучало это самопроизвольное признание Горбачёва. Не нашел! И все, кто топтался вокруг него, когда он вышел из самолета во Внуково, в своих воспоминаниях избегают даже намёка на эту ключевую фразу, так неосмотрительно сказанную возбуждённым Михаилом Сергеевичем.

Когда речь идет о фигурах исторического масштаба, неприменимы обычные человеческие оценки — нравится или не нравится, злой или добрый, честный или лживый. А мне как раз хотелось понять, как же относились к Горбачеву его земляки — простые люди из ставропольских станиц. Такая возможность у меня появилась. Я много ездил по степному краю и кавказскому предгорью, общался со старожилами и молодежью. Нет, ничего хорошего о своём знаменитом земляке они не сказали. В лучшем случае презрительно хмыкали, добавляя при этом: а что гуторить и так всё ясно.

Одна женщина уже в том возрасте, когда нет смысла и желания врать, сказала: «Мы его звали Мишей-рюкзачком. Любил он подношения. И сам умел подносить». Всё сказанное о Горбачеве и свои собственные впечатления об этой действительно большой исторической фигуре мне хотелось выразить в какой-нибудь притче или в другой иносказательной форме. Так родилась у меня маленькая сказочка под названием «Миша-рюкзачок». Вот она…

«В привольных степях у отрогов кавказских гор родился мальчик. И у его колыбели тут как тут появились и злые и добрые феи. И вот между ними возникла ссора. Добрые феи хотели, чтобы мальчик по имени Миша стал самым добрым и сговорчивым на свете. А чтобы не потерять его из виду среди большого множества людей, они сделали ему красивую метку на лбу. За что мальчика прозвали потом пятнистым оленем.

У злых фей была другая мечта. Они вообразили, что с этим Мишей можно провернуть давно задуманный эксперимент. Смысл этого злонамеренного опыта заключался вот в чем. А что, если, думали эти хитрющие злыдни, прицепить к Мише волшебный рюкзачок, а в нем — всевозможные желания, на которые только способен человек. И не обязательно плохие желания. Пусть они будут вперемешку с хорошими, даже благородными! И от самого Миши будет зависеть, каким желаниям он отдаст себя.

Добрые феи на то они и добрые, что их легко можно обмануть и даже взять в свои союзники. И они согласились с этим экспериментом. Тем и закончилась эта ссора у колыбели мальчика.

Тем временем Миша рос не по годам, а по дням. И всегда за его спиной торчал рюкзачок, в котором таились как нехорошие, так и добрые желания. И чем старше становился Миша, тем чаще в рюкзачок попадали всяческие хотелки от разных людей, видевших в нём всемогущего человека, который мог, как они думали, исполнять не только свои, но и их мечты.

Злые феи, следившие за каждым шагом Миши, решили научить его вранью. Так будет легче, думали они, выдавать дурные желания за благочестивые. И вот Миша, став уже взрослым человеком, так ловко научился врать, что даже его покровители-феи изумились его способности втирать очки со сказочной изворотливостью. Вот представьте, врет он и при этом говорит: а вот всю правду я вам — фигушки! — никогда не скажу. И люди думают: ага, значит правду хоть и не всю, но сказал нам до этого. Вот шельмец-шельмецом, а всё — таки честный, сам признаётся, что не всю правду сказал.

Так и жил Миша-Рюкзак — половинка на серединку. Что он ни сделает, вроде бы, на первый взгляд, хорошо. А приглядишься — пустота какая-то. Конечно, добрые феи очень были расстроены. Как же они недоглядели, как проморгали перерождение Миши? Ведь в его рюкзачке были добрые, благородные желания. Почему они не возобладали над вожделениями пакостливыми?