Но желаемое редко приходит в тот самый момент, когда желание возникает, и к этому приходится привыкать. Севель привыкла. На этот раз её принялась тормошить счастливая акушерка. У неё горели глаза, и она увлечённо тыкала в роженицу белым свёртком.

– Ну что же ты! Это же твой сын! Сын! Посмотри на него, посмотри! Ты благословенная, и тебе снова повезло.

– Ну-ка, давай сюда, – сказал врач, осторожно отбирая свёрток. – Пусть она отдыхает, ей трудно пришлось. А ребёночка мы отдадим старшей жене.

И Севель заснула с облегчением, что это наконец можно сделать. Уже очнувшись, она удивлённо задумалась, почему же ей было всё равно, что её утроба снова вытолкнула в мир будущего мужчину. А может быть, ей это просто почудилось, приснилось? Вполне объяснимо. Роженица открыла глаза и увидела рядом с собой Анику. Та смотрела безотрывно и очень напряжённо, будто пыталась разгадать загадку или решить сложную задачу по лицу спящей женщины.

– Всё же: как тебе это удаётся? – спросила она.

– Ну что? – проговорила Севель и удивилась, каким слабым, едва слышным, был её голос.

– Мальчик. Снова родился мальчик. Муж был здесь, смотрел на него, но, думаю, сегодня он уже не придёт. Скорее всего, он с друзьями уже крепко выпил. Может быть, завтра появится… Так расскажешь свой секрет?

– Но у меня нет никакого секрета. Ты меня уже спрашивала.

– И ты ни разу не ответила.

– А что тут можно ответить.

Аника вздохнула.

– Теперь никто не поверит, что ты не знаешь какую-нибудь хитрость, которая позволяет тебе рожать только сыновей. Ну, ладно. Я оплатила тебе отдельную палату и сиделку – она будет заботиться и о тебе, и о малыше. Новую одежду принесу позже, пока пользуйся той, что есть. И ещё: одна журналистка захотела с тобой пообщаться. Всего несколько вопросов и фото. Поговори с ней. Я сейчас позову. Только причешу тебя. И, пожалуй, помогу тебе надеть свежую рубашку. Ты должна выглядеть прилично.

И первое, и два последующих интервью Севель запомнила смутно. Она плохо себя чувствовала, была слаба и потому едва отвечала. Единственное, что вызвало её недоумение – то, как активно журналистка фотографировала новорожденного. Севель спросила у Аники, разрешил ли это муж, но в ответ старшая жена Нумерия только зло цыкнула. Намного позже Севель поняла, что, видимо, Анике очень много заплатили.

Ещё журналистка допытывалась, как зовут малыша, а узнать это у Нумерия Аника то ли не догадалась, то ли не успела. Чтоб отвязаться, молодая мать ляпнула: «Славента», что и было моментально записано.

А на следующий день в больницу пришёл взбешённый Нумерий. Он много кричал и избил Анику прямо в палате. По его взгляду было понятно, что он охотно вздул бы и роженицу, но не посчитал это правильным и потому отвёл душу на старшей жене. По его крикам легко было понять, что именно ему не понравилось: он оскорбился, что женщины сами назвали ребёнка, и он, отец и муж, узнал об этом из газет. Поскольку новое имя даже стоит в заголовках, изменить ситуацию уже нельзя, и малыша придётся назвать Славентой. Имя, конечно, неплохое, но почему отца всего лишь ставят в известность, будто постороннего?!

Собственно, он мог выразить недовольство и чем угодно ещё, и в любой другой форме – кто стал бы ему мешать? Унять Нумерия смог только врач, величаво спустившийся со своего этажа, чтоб строго выговорить посетителю, что в стенах больницы и на глазах у новорожденного разбираться с жёнами при помощи кулаков и криков – не дело, пусть до дома потерпит. А роженицу и вовсе не стоит бить, это неуважение к сыну и факту его появления на свет. В честь его рождения можно бы и простить женщине этот несомненно серьёзный промах.

– А я разве собирался её бить? – отдуваясь, ответил Нумерий, опуская руки. Он утомился и стал покладистым. А может быть, в нём заговорило благодушие – в самом деле, ведь уже второй сын, повод очень многое простить.

– Ну, пощёчину дать, положим, и стоит, чтоб такие ситуации не повторялись, но не сейчас. Роженице надо окрепнуть. Дайте ей время, и когда вернётся домой, выясните все вопросы. Только не бейте, когда у неё на руках будет младенец. Это опасно для мальчика… Малыш хоть и маленький, но здоровый, у вас нет причин беспокоиться, однако любой младенец требует осторожного обращения.

Нумерий, вполне успокоенный, вручил врачу конверт и пошёл следом за ним – обсудить всякие подробности. А избитая Аника поднялась с пола и обтряхнулась, поправила одежду.

– Хорошо, что в палате, а не на улице. Тут хоть полы чистые… Тебе следует быть мне благодарной, ведь я одна получила за нас обеих. Тебе стоило промолчать, когда журналистка спрашивала имя.

– Но она так настаивала…

– Так и что? Называть сына должен отец, и тебе следовало об этом помнить. Ты меня подвела. Больше так не делай… Я пришлю к тебе Неру и Радель, они помогут, если понадобится.

– Радель? Стоит ли её отправлять, ей будет тяжело…

– У неё одной уже взрослая дочь, а остальные женщины нашей семьи все заняты. Радели тоже нужно что-то делать, иначе какой от неё толк.

И Севель в сердцах подумала, что жалости, как и справедливости, нет даже там, где семью ведут самые честные женщины. Может быть, жалость и справедливость вовсе не совместимы с жизнью?

Ночью в больнице начался переполох. Севель проснулась от шума и голосов, приподнялась на постели и сразу увидела, как испуганная сиделка вынимает младенца из кроватки. Первая мысль была – как жаль драгоценные моменты спокойного сна от кормления до кормления. Вторая – стоит ли вообще так беспокоиться, мало ли что экстренное может происходить в больнице? Третья – эй, а почему вдруг кто-то трогает её ребёнка без её ведома? Но тут сиделка схватила роженицу за руку и потащила её за собой. Напор её был таким уверенным и сильным, что вопросы застряли у Севель в горле. Она позволила оттащить себя по коридору к задней лестнице, и там женщины устроились в полутёмной процедурной. В крошечном холодном кабинете, как и почти везде в больнице, горели тусклые лампочки, чтоб можно было разглядеть смутные очертания мебели, шкафов с лекарствами и инструментов, но не более того. Полусонная Севель наконец-то попыталась было задать сиделке вопрос, но замочала, стоило той замахать рукой, мол, молчи.

Слышались шаги и шум, потом какой-то звон и ещё грохот. Потом зазвучали голоса, и это не могли быть голоса врачей или медсестёр. Эти звучали слишком грубо и гулко. Работники больниц разговаривают не так. Сиделка прижалась к Севель – чувствовалось, что она сильно испугана, почти дрожит. Потом наклонилась к уху Севель и прошептала:

– Я так и знала, что они за тобой придут.

– Кто придёт? – сдавленно ахнула та.

– Они точно украдут тебя и продадут кому-нибудь. Полно же мужчин, мечтающих о сыне.

– Что за ерунда… – И тут Севель замолчала. Тон у собеседницы был очень убеждённый. И убеждающий.

Шум не утихал, и молодой женщине стало по-настоящему страшно. А что если её спутница права? И что будет с нею, если её похитят и где-нибудь в чужом подвале принудят рожать так часто, как она сможет? А что будет с малышом? От ужаса у неё потемнело перед глазами, ноги ослабели, захотелось лечь прямо на ледяной линолеум. Отдышавшись, Севель прильнула к сиделке посильнее и едва слышно взмолилась:

– Помоги мне, пожалуйста! Спаси меня!

– Да уж, думаю, что я должна… Давай, иди сюда, в шкаф. А малыша я отнесу в ближайшую палату, положу к какой-нибудь девчонке. Не волнуйся, я точно запомню, где он будет лежать. Да и не перепутают – это же мальчик. Ну давай, заберу…

Но Севель отчаянно прижала к себе ребёнка. Несмотря на страх, понимание было ясным – малыша она из рук не выпустит. Ни за что. Хоть убивайте. Она не смогла бы сформулировать суть своих опасений, но сейчас это не имело значения. Она замотала головой, и, отметая все уговоры, осталась тверда. Сиделка явно выглядела расстроенной, продолжала шептать, что младенец обязательно пискнет в самый неподходящий момент, но всё-таки помогла своей подопечной забраться в шкаф, плотно притворила за ней дверь.