Каролина пошла за ним на улицу. В центре площадки лежал вспоротый мешок. Оттуда вываливались пестрые лоскутья. Таддео Гадди присел рядом и начал сортировать, не обращая больше внимания на Каролину.

Флоренция переливалась теми красками, которых нет больше нигде в мире. Отец частенько рассказывал Каролине об этом городе. Он мечтательно вспоминал картины Перуджино, Рафаэля, Леонардо… Храмы и дворцы, а еще людей, говоривших, по его мнению, на самом красивом итальянском, самом мужественном и гордом. «Это город, – говорил он, – который ты полюбишь…»

Каролина грезила о Флоренции. Еще в монастыре, увидев сквозь решетку своей тюрьмы купола и башни города, она подумала, что стоит ей туда попасть, и с ней уже ничего не случится. И вот она здесь, однако ей казалось, что она попала в гигантский лабиринт – лабиринт, из которого невозможно выбраться. Перед каждым, жандармом, который попадался на пути, она вздрагивала. От каждой сутаны, от каждой монашеской рясы она бежала. Каждый взгляд, пронизывающий ее, усиливал страх и ощущение, что за ней гонятся невидимые враги.

Полдня она слонялась по Флоренции, бессмысленно и бесцельно. Она сама не знала, куда ей, собственно, нужно. Она попала в замкнутый круг. У нее не было ни денег, ни документов. Только большой, отделанный бриллиантами сапфир, подарок отца к восемнадцатилетию. Целый час она боролась с искушением перед ювелирными лавками на Понте-Веккио. Робко проходила мимо маленьких, выстеленных бархатом и шелком витрин, в которых лежали немногочисленные дорогие украшения. И все же она не осмелилась зайти ни в одну из лавок из боязни выдать себя. Даже к ростовщикам в маленьких темных переулочках за Ор-Сан-Михель не рискнула подойти. Она чувствовала себя выпотрошенной. Голод и жажда мучили ее. В конце концов, она опустилась на каменные ступеньки собора Санта-Мария-дель-Фиоре. В церквях звонили к вечерне, это был час, когда Флоренция превращалась в парящий город. Огромные дворцы, мощные купола – все становилось невесомым и прозрачным в небесной синеве. Однако красота города и волшебное время суток были не в состоянии утешить Каролину. Она лишь узнала, что красивое может быть ужасным, что одинокого оно делает еще более одиноким, а отчаявшегося еще более отчаявшимся…

Отдохнув немного, она пересекла соборную площадь и свернула на Борджо-де-Сан-Лоренцо. В нос ударили соблазнительные кулинарные ароматы. Под небольшими полутемными сводами потрескивал огонь очагов. На вертелах жарились хрустящие цыплята, на решетках шипели сочные пиццы, а в огне из древесного угля торчали вертела с насаженными жирными сардинами. Каролине приходилось отводить взгляд, иначе она неминуемо стала бы воровкой.

Поток домашних хозяек и служанок, желавших в этот последний час перед закрытием рынка повыгодней купить провизию, унес ее с собой. Она попала на площадь, где особенно громко зазывали торговцы. Чего здесь только не было, сливочное масло, искусно вбитое в листья ревеня, сыр, ветчина, овощи, фрукты, птица, дичь, специи. За пестро разукрашенным прилавком женщина с маленьким ребенком на руках продавала жареный миндаль. Между лавок стояли мальчишки, предлагавшие из высоких глиняных кружек свежие оливки. Каролина отделилась от толпы, подошла к фонтанчику, тихо плескавшемуся за прилавками, опустилась на его край и пригоршнями стала жадно пить воду. Тучная крутобедрая женщина бросила на нее подозрительный взгляд.

– Эй, ты! Украсть хочешь или работу ищешь? Мне еще две корзины рыбы обработать надо Нужна помощница.

Каролина подошла к широкому каменному столу с прилипшей переливающейся чешуей и засохшей кровью. Женщина зачерпнула из чана сетью на короткой ручке и вывалила на каменный стол рыбу, тут же запрыгавшую туда-сюда. Каролине пришлось отвернуться, когда та взяла первую форель, стукнула ее головой об стол и ловко разрезала острым ножом, потом вырвала внутренности и швырнула перед Каролиной на стол. Каролина взяла изогнутый широкий нож, схватила рыбу между жабер, в точности так, как это делала дома Марианна. Чешуя полетела в разные стороны, брызнула ей в лицо. Она и наполовину не справилась с первой форелью, как на стол полетела вторая…

Через час работа была закончена, и обе корзины уже забрали. Женщина обтерла руки о грязный фартук и дала ей две лиры.

– Неплохо у тебя получилось для первого раза. Может, завтра тоже найдется работенка.

Судорожно зажав в кулаке две монеты, Каролина побежала к прилавку с маленькими, пахучими, посыпанными анисом и кориандром булками, как вдруг услышала голоса, хлопанье в ладоши, тихую барабанную дробь. Люди толпились вокруг открытого манежа. Барабан бил все громче, толпа, задрав головы, с интересом смотрела вверх. Над манежем был натянут канат – а на нем балансировала высокая стройная фигура. Каролина вскрикнула. Турецкие шаровары цвета киновари… Широкий серебряный пояс… Короткое, расшитое серебром болеро, обтягивающее мускулистое тело… Лишь у одного человека было такое одеяние.

Временами казалось, что человек на канате шагает по воздуху, словно фантом, созданный из света и тени. Каролина не могла разглядеть его лицо, это был всего лишь причудливый яркий силуэт, менявшийся с каждой секундой.

Локтями она проложила себе дорогу сквозь толпу. Зрители стояли вокруг манежа неподвижной стеной, и Каролине пришлось врубаться будто в камень, однако со свойственной ей напористостью она продиралась вперед и вперед. Наконец она оказалась совсем близко, почти под канатом, натянутым между двумя выкрашенными в красно-белую полоску деревянными столбами.

Мужчина дошел теперь до середины каната. Никакого сомнения: на нем была одежда Бату. Каролина уже хотела выкрикнуть его имя – но тут он прыжком сделал пол-оборота. Все громко захлопали, а Каролина во все глаза всматривалась в его лицо: капли пота на широком лбу, на который падали короткие вьющиеся волосы, дерзкая улыбка в далеко отстоящих друг от друга глазах, гордый нос с горбинкой, узкие губы. Она таращилась на это чужое лицо, словно ждала, что мираж вот-вот рассеется и проступят черты Бату. Но это был не Бату. На какой-то миг ее отчаяние озарилось лучом надежды – и вот он снова погас. Страхи и унижения прошел с того дня не так ранили ее душу, как это разочарование. Словно только сейчас она почувствовала всю степень своего одиночества.