– Ого! - вскричала Кира, восхищенная развернувшейся картиной. - Пока мы спали, тут целый город выстроили…

Перед глазами встала грандиозная панорама строительства. Высоко в небо поднимались, вырастая на глазах, бетонные стены. Десятки тысяч машин размахивали железными щупальцами. Огромные маховики бешено крутились во всех углах стройки. Толстые провода свисали всюду гирляндами изоляторов. Несколько десятков дирижаблей качались над стройкой, опустив вниз, стальные тросы. Подъемные краны закрывали небо движущей, густой паутиной.

Кое-где уже устанавливали машины.

Дирижабли опускали тросами на площадки, окруженные стенами, турбины, генераторы, цилиндры, котлы, дизеля и другое громоздкое оборудование, затем, выбрав тросы, отплывали в сторону. Другая группа дирижаблей подносила готовые конструкции крыш и опускала их на стены. Тысячи людей тогда облепляли черной живой массой верх здания, волоча за собой кишки пневматических молотков.

– Сколько сейчас времени? - спросила Кира.

Павел приложил мембрану к уху.

– 9 часов и 40 минут.

– Значит, - вздохнула грустно Кира, - пора познакомиться с питательными свойствами зеленого горошка и отправляться на стройку.

Работы предполагалось закончить в пятидневный срок, но прибывшие со всех концов Республики товарищи работали на стройке по 16 часов, и на второй день к вечеру основные сооружения были почти закончены.

Приказом Совета ста трудовая армия распускалась. Оставшиеся работы было поручено закончить населению Харькова самостоятельно. Но после того, как около ста миллионов человек, вооруженных самыми совершенными машинами, проработали на месте катастрофы два дня, оставалось только одно - застеклить кварталы Харькова, который от сотрясения воздуха, в момент падения метеора, растерял все стекла в рамах домов.

– А машины? - недоумевала Кира.

– Машины повезут обратно те, кто их привез!

– Словом, мы свободны.

– Да. Руководитель сотни, в которой мы работали, сказал, что обратно можно ехать даже без вещей. Наши палатки и кровати будут взяты воздушными поездами.

– Я хотела бы сдать в багаж в первую очередь зеленый горошек.

У Павла что-то попало в глаз, и он усиленно начал протирать его.

– Ты меня слышишь, Павел?

– Да, слышу, слышу.

– Ну, и что же?

– Ах, ты все о том же…

– Может быть, мы его возьмем с собой?

– О-о! - застонал Павел.

Он видел, как за эти два дня осунулась и побледнела Кира, и чувствовал себя виноватым перед ней. Он прилагал все усилия к тому, чтобы загладить свою вину.

После того, как трудовая армия была демобилизована, он предложил Кире вернуться обратно в Москву не самолетом, а дирижаблем конечных рейсов, так как на этих дирижаблях, он знал, была прекрасная кухня.

– Но тогда нам придется тащиться до Москвы не менее, как два-три часа.

– Неважно! - настаивал Павел.

– Ты имеешь в виду кухню? - догадалась Кира.

– Именно…

– Пожалуй, это идея! - согласилась Кира.

Некоторое облегчение Павел почувствовал лишь в тот момент, когда они вошли в ресторан воздушного корабля и сели за свободный столик. Стараясь исправить ошибку, Павел сам старательно составил меню обеда, проявив при этом все свои способности.

– Я не знала, что ты такой привередливый! - удивлялась Кира. - Я считала твою любовь к зеленому горошку неизменной.

– Ну, ну! - заворчал Павел, - забудем о постигшем нас несчастии.

Они принялись завтракать, чувствуя, может быть в первый раз, удовольствие процесса насыщения.

До сессии оставался один день.

Со всех сторон Страны советов уже прибывали делегаты. Москва за несколько дней превратилась в шумный, оживленный город.

Широкие проспекты гудели от сигнальных сирен. Толпы народа двигались по тротуарам плотными рядами. В ресторанах с утра до поздней ночи толкались люди. Десятки новых, запасных столовых, буфетов, закусочных и ресторанов открывались через каждые два часа. Начали работать театры. На площадях появились полотна телекинорадиоприемников. По широким лестницам музеев и библиотек вверх и вниз тянулись бесконечными потоками посетители. По вечерам с крыш домов неслись песни. Пели улицы и площади. Пели дома и мостовые.

Павел бродил среди этих шумных, веселых делегатов, рассеянный и озабоченный. Волнуясь, он ловил на лету отдельные фразы о предстоящих работах сессии, стараясь угадать по настроениям, по еле уловимым интонациям голосов решение о своей работе.

Обедая, он вмешивался в разговор соседей, ловко направляя беседу в нужном ему направлении, и с биением в сердце прислушивался к тому, что говорят о Звездном клубе.

Но все его попытки угадать настроение отдельных делегатов неизменно сталкивались с одной и той же фразой:

– Подождем доклада… Сейчас говорить об этом - преждевременно… Послушаем, что скажет Иванов.

Он похудел, потерял аппетит, сон его стал беспокойным.

В последний вечер перед сессией он не мог найти места в этом большом городе. Какая-то неведомая сила гнала его из одного конца Москвы в другой, из театра в сады, из садов в рестораны.

Не имея возможности убежать от самого себя, от внутренней тревоги, охватившей все его существо, он отыскал Киру и несвязными словами рассказал ей о своем настроении.

– Измучился за эти дни… Места нигде не могу найти…

– Попробуй представить худшее… Представь себе, что работать тебе не придется в этом году.

– Я не могу представить этого. Не могу уже потому, что это было бы неслыханным насилием над личностью. Укажи в нашей истории, в истории социалистического общества, хотя бы один случай, когда бы коллектив вмешался в личную жизнь члена общества… Мы гордимся тем, что способности каждого особенно пышно расцветают в наше время. Мы знаем, что к индивидуальным наклонностям каждого из нас коллектив относится бережно и любовно, и вдруг…

– Ты забываешь одно, - перебила его Кира, - коллектив не может культивировать того, что может быть для него вредным.

– Да черт возьми! - не выдержал Павел, - а я-то для кого стараюсь? Я для кого из кожи лезу? Для себя?

– Тем больше причин для коллектива распоряжаться твоей работой.

– А я сам?

Кира с досадой пожала плечами:

– Ты хочешь противопоставить себя коллективу. Ты считаешь себя самым лучшим и самым умным.

Павел покраснел.

– Я не имел таких мыслей. Но я хотел сказать, что при таком порядке вещей мы можем потерять свою индивидуальность!

– Ты сам не веришь тому, что говоришь. Ты отлично знаешь, что наша система воспитания и отношение коллектива к отдельным членам общества направлены к тому, чтобы помочь каждому выявить себя во всем объеме своих способностей… Вспомни капиталистический мир, где величайшие таланты гибли от голода, и взгляни на наше общество. Будь ты даже самым бездарным маляром, обладав в этой области способностями телевокса, - и тогда, даже в этом случае, если ты почему-либо решишь, что у тебя в груди шевелится талант художника, коллектив сделает все, - чтобы помочь тебе в твоей работе. Лучшие художники возьмут над тобой шефство. Лучшие профессора искусства займутся твоей теоретической подготовкой. Прекрасное ателье будет предоставлено в твое полное распоряжение. Проявляй себя. Работай. Совершенствуйся. А если из тебя ничего не выйдет и если ты всуе возомнишь себя поэтом, - то коллектив не сделает тебе ни одного упрека. Так же бережно и любовно он поставит тебя в иные условия для роста твоего поэтического призвания.

Индивидуальность? - усмехнулась Кира. - Его угнетают? Ты напоминаешь старого мещанина, который боялся социалистического общества только потому, что его бесцветная личность могла раствориться в коллективе. Он представлял наш коллектив, как стадо животных, как коллектив потертых, стандартных личностей, таких же как сам. Да это было бы страшно. Но разве наш коллектив таков? Точно в бесконечной гамме каждый из нас звучит особенно и неповторимо, но все мы вместе под опытными виртуозными пальцами Экономики соединяемся в гармоническое целое, в прекрасную человеческую симфонию…