Филиппинцы не хотели быть бременем для белого человека. Не хотели, чтобы их обслуживали американские «изгнанники» в поте лица своего. Филиппинцы хотели править сами — плохо ли, хорошо ли, это никого не должно было волновать.

Для начала Агинальдо решился на открытый бой. Он отправил своих людей в Манилу в тот же самый день, когда напечатали стихотворение Киплинга, — и проиграл. Людей у него было много, а оружия мало, многие вообще без винтовок. Вдобавок они привыкли к испанцам, которые любили подождать до вечерней прохлады, прежде чем сражаться. Хорошо вооруженные американцы были не против драться при дневной жаре и разбили надвигавшихся филиппинцев. Выглядело это так, будто их поражение стало окончательным.

Но оно не стало. Агинальдо выучил дорогостоящий урок и понял, что нельзя сражаться на условиях врага. Если у врага есть оружие и организация, значит, нужно вести такую войну, в которой оружие и организация не имеют большого значения. То есть бесконечную партизанскую войну — и Соединенные Штаты впервые узнали, как трудно бороться с голодными, дурно одетыми, плохо вооруженными аборигенами, воюющими на своей земле по важной для них причине. И так было не в последний раз.

Филиппинское восстание (как его называли, чтобы избежать слова «война») продолжалось в том же стиле, который американцам этого поколения, как говорится, до боли знаком[142].

Генералы, назначенные командовать, — Элвелл Стивен Отис (род. в Фредерике, Мэриленд, в 1838 году) и его заместитель Артур Макартур (род. в Спрингфилде, Массачусетс, 2 июня 1845 года) — регулярно уверяли, что восстание подавлено, хотя этого почему-то все никак не случалось. Они просили все больше и больше солдат, и в конце концов Филиппины оккупировал семидесятитысячный контингент, но даже и это не помогало справиться с мятежом.

23 марта 1901 года, после двух лет восстания, был схвачен Агинальдо[143] — но и этого не хватило для подавления бунта.

Американские солдаты, раздраженные бесконечными «блошиными укусами» врага, которого они почему-то не могли победить, перешли к тактике устрашения. Они поступали с филиппинцами в точности так же плохо, как испанцы поступали с кубинцами, — но и это не остановило стычки.

Более чем что-либо еще, прекратить восстание помог поворот к вежливости и честности.

7 апреля 1900 года Мак-Кинли назначил комиссию по подготовке для Филиппин гражданского правительства. Во главе ее стоял Уильям Говард Тафт (род. в Цинциннати, Огайо, 15 сентября 1857 года). Отец его был главным юридическим советником при Гранте, а сам он — судьей федерального округа. Тафт стремился к объединению и на Филиппинах сделал все возможное, чтобы вовлечь филиппинцев в правительство. Его справедливость и честность по отношению к ним, возможно, сделали больше для окончания восстания, нежели вся твердость и жестокость солдат. В итоге, впрочем, Филиппины все равно оставались под колониальным управлением[144].

Наконец, 4 июля 1902 года Филиппинское восстание завершилось — согласно президентскому заявлению. Со временем прекратились и бои. В целом восстание продолжалось более трех лет и погубило жизни 4230 американцев (наряду с 20 000 филиппинцев).

Оно было куда более кровавым и трагичным, чем мимолетная Испано-американская война, но когда бы в грядущие годы ни перечисляли войны Соединенных Штатов в исторических книгах, Испано-американская война туда попадала, а Филиппинское восстание — нет. Без сомнений, американцы стыдились его, но замалчивание принесло свои опасные плоды. Родившийся в Испании философ Джордж Сантаяна сказал в 1905-м: «Те, кто не может вспомнить прошлое, обречены повторить его». Это и предстояло Соединенным Штатам. Выучи американцы уроки Филиппинского восстания, отнесись к ним серьезно, и мы смогли бы обойтись без еще более страшного урока, вновь преподанного во Вьетнаме.

Оставив в стороне Филиппинское восстание, нужно поговорить о том, как распорядились новыми островными владениями.

До 1898 года каждый новый кусок земли, приобретенный Соединенными Штатами, становился их неотъемлемой частью с перспективой сделаться сначала территорией, а потом штатом. В то время еще оставались части Соединенных Штатов со статусом территории. К примеру, такие территории лежали на Юго-Западе, и в будущем их ждало превращение в штаты Оклахома, Аризона и Нью-Мексико.

В северо-восточной стороне находилась Аляска, по отношению к которой сперва почти ничего не делалось. Однако в 1884-м, после обнаружения там золота, стали пытаться дать ей официальное правительство, и было ясно, что статус территории не за горами. И, конечно, Гавайи с самого начала аннексировали с данным статусом, потому что этого требовали условия, на которых Республика Гавайи попросила об аннексии[145].

Но что же с новыми землями, взятыми силой и полностью выпадающими из американской культурной традиции? (Только на Гавайях имелся сильный американский элемент к моменту их оккупации.)

Антиимпериалисты в Соединенных Штатах настаивали, что любой аннексированный кусок земли автоматически становится американским. За флагом идет Конституция, говорили они, и жители Пуэрто-Рико, Гуама, Самоа и Филиппин уже американцы со всеми конституционными правами. С другой стороны, империалисты подобного не желали. Какой интерес иметь колонии, если их жителей нельзя эксплуатировать? А если они будут американцами со всеми правами, эксплуатировать их станет трудно.

В 1901-м вопрос в виде нескольких дел был передан в Верховный суд и разрешился в пользу империалистов. Новые острова уже не считались иностранной территорией, но Конституция автоматически на них не распространялась. Теперь конгресс получил право решать, какие части конституции там будут действовать, если будут вообще. (Это была точная копия раздоров между американскими колониями и Великобританией, которые, в конце концов, привели к созданию Соединенных Штатов — и Верховный суд, в сущности, поддержал Георга III.)

Таким образом, конгресс мог применить пошлины к товарам, ввезенным из Пуэрто-Рико, а самих жителей этого острова сделать гражданами Пуэрто-Рико, а не Соединенных Штатов. 12 апреля 1900 года он так и поступил.

Одно было несомненным: в целом империалистический энтузиазм нравился американской публике, и это сулило хорошую перспективу партии у власти — республиканцам.

Антиимпериалисты могли заблокировать Парижский договор в Сенате, где им требовалась только треть сенаторов плюс один голос, но Брайан посоветовал не устраивать партизанских боев. Ему казалось, что нежелательные империалистические фрагменты договора можно будет пересмотреть после победы демократов в 1900-м. Однако, если он верил в такую победу, он обретался в стране грез.

Национальный съезд республиканцев собрался в Филадельфии 19 июня 1900 года и единогласно, с первого же голосования, перевыдвинул Мак-Кинли. Выдвижение вице-президента оказалось не столь шаблонным, поскольку вице-президент Хобарт недавно умер. Эта случайность, однако, была на руку сенатору Платту из Нью-Йорка, республиканскому боссу этого штата. (Платт ушел из конгресса вместе с Конклингом при администрации Гарфилда, но смог вернуться.)

В 1898 году Республиканская партия в Нью-Йорке была ослаблена различными скандалами, и Платт стоял перед оскорбительной необходимостью найти кого-нибудь честного, чтобы выдвинуть его в губернаторы Нью-Йорка. Условие оказалось трудновыполнимым, и Платту не удалось отыскать никого из тех, кто ему нравился и мог бы баллотироваться. И он был вынужден взять того, кто ему не нравился. А оказался им «дикий всадник» Теодор Рузвельт. Овеянный славой холма Сан-Хуан, он с легкостью выиграл, но, как и боялся Платт, показал себя слишком уж честным. Не было вообще никаких возможностей помешать его переизбранию в 1900-м, если только не посадить его вице-президентом. И Платт сдвигал горы, лишь бы вытащить его из Нью-Йорка и вставить в номинацию.