Астахов попытался рассмеяться, но получилось плохо — не смешно ему было, с каким-то двойным смыслом показалась рассказанная история. Извинился, что на минутку оставит гостя, и зашел в рубку. Там, у штурвала, хозяйничал рулевой, одетый в белую рубашку и в белые штаны, на голове красовалась капитанская фуражка с крабом — этакий морской волк, но воспитанный и вымуштрованный: понял с полуслова:

— Сергей Сергеевич, в кубрике, в баре, коньяк есть и водка, в холодильнике, по-моему, колбаса осталась. Хлеб должен быть. Но вы маленько подождите, если можно, сейчас подойдем, там мужики, браконьеры, обычно уху варят, я сбегаю, принесу. Уха у них всегда отличная, с дымком. Как скажете?

— Ну, давай уху, если твои мужики на месте, — согласился Астахов и спустился в кубрик. В баре, действительно, стояли коньяк и водка. Недолго думая, Астахов налил себе водки, выпил, не закусывая, долго смотрел в иллюминатор на волну, которая отбегала от катера, и пытался успокоиться. Получилось. Он повеселел и поднялся на палубу.

Солнце почти отвесно шло на закат, и вся речная ширь заливалась мягким розовым светом; вода, еще недавно мутная и серая, как обычно и бывает в половодье, теперь казалась подкрашенной и застывшей, будто река остановилась. И лишь волны, отходившие от катера, показывали, что все оставалось по-прежнему. И река текла, и вода была желто-мутной, просто игра света ненадолго сыграла в обманку и скоро, совсем скоро, иссякнет — вот еще солнце чуть опустится, зацепится за островерхие макушки дальнего бора, скатится, уже невидное, вниз — и картина изменится.

«Как в сермяжной жизни, — невольно подумалось Астахову. — Одна полоса меняет другую, и так быстро меняет, что опомниться не успеваешь». Известие о дискете, услышанное от Пахро, было для него столь неожиданным, что никак не мог прийти в себя. Кроме самого известия имелась еще одна закавыка — он до сих пор не доложил Сосновскому о сюрпризе в поздравительной папке, всякий раз откладывал на следующий день, а Наталья тоже молчала, видимо, посчитала, что, проявив бдительность, она свой долг выполнила, и дальше, как говорится, не ее ума дело. Иначе бы Сосновский обязательно спросил про дискету. Но он не спрашивал. Значит, пока не знает. А вот почему не доложил? Четкого ответа у Астахова не имелось, но что-то подсказывало ему — не торопись. И он не торопился. А сегодня — вот такое известие. И что прикажете делать?

— Сергей Сергеевич, — подал негромкий голос рулевой, выглянув из рубки. — Вон они, сидят у костра. Я причаливаю?

— Причаливай.

Катер сбавил ход и мягко приткнулся носом к песчаному берегу. Рулевой, не спуская трапа, перепрыгнул через борт и быстрым шагом направился к поваленному тополю, на котором сидели перед небольшим костерком два мужика. На перекладине висел объемистый и закопченный котелок.

— Куда это он? — спросил Пахро.

— Да ухи сейчас принесет, с дымком, отведаем. Не против?

— Подождите, Сергей Сергеевич, подождите. Давайте в народ сходим, только инкогнито, скажем, что заезжие коммерсанты. Интересно же… Выпить чего-нибудь на этом корабле найдется? Прихватите. А я…

И, не договорив, Пахро ловко, по-спортивному, перемахнул на берег. Пока Астахов спускался в кубрик, пока поднимался, пока мешковато перелезал через ограждение, Пахро уже сидел на тополе рядом с мужиками и весело что-то им рассказывал, размахивая руками. Наверное, очередной анекдот. Они сыпались из него, как мелкая крупа из порванного мешка. Астахов, подойдя к тополю, поставил на песок бутылку водки и поздоровался. Мужики в ответ кивнули, продолжая слушать Пахро. А тот, как бы между делом, спрашивал:

— Про выборы президента слышали? За кого голосовать будете?

Мужики переглянулись, и один из них, постарше и посмелее, коротко хохотнул, показав редкие, прокуренные зубы, оттопырил грязный указательный палец с черным ногтем и стукнул им по горлышку бутылки:

— Вот за нее и проголосуем, за родимую.

— Ты губу не раскатывай, Петрович, — возразил ему второй. — Один раз прокатило, а в другой раз облом может случиться…

— Не случится, Генаха, давай поспорим!

— А почему прокатило? — встрял Пахро. — Почему облом может случиться?

— Да понравилось Петровичу на халяву водку пить, вот он и ждет подарка.

— Как это — на халяву? — не унимался Пахро.

— Да очень просто, — принялся рассказывать Генаха — Приехали к нам в поселок перед прошлыми выборами ребята из Сибирска и водки привезли каждому мужику по бутылке. Сказали так: если за Жирика проголосуете, а он на этикетке, как живой, мы еще раз приедем и опохмелим. Мы и голоснули, все, как один. Но опохмелять, падлы, не приехали, открытку прислали с благодарностями. А какой толк с открытки? Не выпьешь и не закусишь…

Пахро расхохотался и потерял всякий интерес к разговору. Соскочил с тополя и пошел к катеру, коротко бросив Астахову:

— Бутылку им оставь. А ухи — не надо.

На катере, когда уже отчалили от берега, он, перегнувшись через ограждение, плюнул в воду, повернулся и неожиданно хлопнул Астахова по плечу:

— Вот так, Сергей Сергеевич! Жизнь проста, как голое колено, и усложнять ее совсем не требуется. Главное — вовремя налить и так же вовремя опохмелить. Великий русский народ! Придумали, дебилы, сказочку и мусолят! Давайте возвращаться. Завтра рано вставать придется.

На обратном пути, до самого причала, Пахро молчал, глядя на обской разлив, и Астахов его не тревожил, а сам мучился, пытаясь найти ответы: «И чего он в Москве о наших делах доложит? Что еще знает? Какие у него мысли в голове крутятся?»

Если бы Астахов умел читать мысли других людей, он, наверное, немало бы удивился, а может, и успокоился, узнав, о чем размышляет сейчас московский гость. А размышлял тот о следующем: «Сбавит этот жук цену или нет? Надо будет все-таки надавить на него, возьму грех на душу — применю административный ресурс…» На Рублевском шоссе Пахро покупал дом с хорошим участком, а продавец заламывал охренительную цену и никак не желал уступать. «Уступит, никуда он не денется с подводной лодки…»

В минувшие советские времена в Сибирске выходили три газеты: областная, городская и молодежная. А еще имелось местное телевидение и радио. Но как только поменялась власть, на этом поле, раньше просторном, буйно и неудержимо зацвели новые цветы, порой совершенно диковинные. Количество газет исчислялось десятками, радиостанций имелось штук восемь, а телеканалов — пять. Пишущих, снимающих и говорящих требовалось все больше, и они откуда-то появлялись, образуя целое сословие — разношерстное, крикливое, зачастую глупое и не обученное, но с огромным, как дирижабль, самомнением.

Справиться с такой публикой — это, конечно, не для слабонервных. Но областная власть в лице Сергея Сергеевича Астахова справлялась успешно. Время от времени заместитель губернатора выдергивал к себе по одному главных редакторов, принимал их по-дружески, даже угощал кофе и коньячком, а курящим предлагал побаловаться гаванскими сигарами, хотя сам не курил и терпеть не мог табачного дыма. Но ради дела терпел. Да и выглядеть на таких встречах старался не большим начальником, а простецким мужиком, умеющим расположить к себе сидящего перед ним человека. Мог пожаловаться на тяжелую чиновничью долю, мог беззлобно поматериться — свои же люди! — и беседа складывалась уже не официальная, а вполне дружеская. Именно в таких беседах, а не с трибуны и не со сцены в микрофон озвучивал Сергей Сергеевич простой, как топорище, посыл: вы там, ребята, чего угодно можете писать, рассказывать и снимать, хоть расчлененку младенцев транслируйте, за это никто вас, кроме сердитых старушек, ругать не будет как-никак, а свобода слова нынче; но что касается областной власти — тут, извините, просим не рыпаться. А для того, чтобы не рыпались, мы вам с бюджетного стола немножко крошек отсыплем — кушайте на здоровье. Для тех, кто такого посыла не услышал, имелись налоговая инспекция, пожарная охрана, аренда за помещения и еще множество других организаций и обстоятельств. Но таких, слабослышащих, не находилось. Правда, трепыхались поначалу две газетки, но скоро исчезли.