— Олег Николаевич, у нас тут проблемы возникли с иконой, — начал говорить Астахов, старательно подбирая слова, чтобы сразу, случайно, не озвучить главного: вся задуманная идея просто-напросто ахнулась.

Но Пахро его не дослушал:

— Сергей Сергеевич, на сегодняшний день это уже неактуально, от вашей идеи решено отказаться. Как говорят военные — скоро поступит новая вводная. Возможно, график поездки президента будет сокращен и, соответственно, будут сокращены мероприятия. Но это, сами понимаете, уже не мой уровень. Вас поставят в известность. А пока работайте по тому плану, который мы с вами наметили. Желаю успехов!

Слушал Астахов короткие гудки, держал в потной ладони трубку и мелко-мелко хихикал, швыркал носом и снова хихикал, не в силах остановиться.

«Это надо же! Столько наворочать, столько горшков расколотить и в итоге по уши в дерьме оказаться!»

Бросил трубку, достал платок, вытер руки и высморкался. Вызвал машину и поехал домой — долечиваться. Уже из дома позвонил Наталье и сказал, что уходит на больничный.

События между тем катились сами собой, уже без присутствия заместителя главы администрации Сибирской области, и движения своего по извилистой и непредсказуемой колее не замедляли, наоборот — быстрей, быстрей, еще быстрее. Через два дня из Moсквы последовало указание — готовиться к приезду президента. Прислали подробный план трех встреч с народом: выступление на стадионе вместе с известной рок-группой, поездка в метро и отдельное общение с ветеранами на набережной Оби. Об иконе, слава богу, в Москве никто не вспомнил.

Сломя головы кинулись готовиться. Но уже на следующий день поступила иная вводная: метро и набережная отменяются, остается только стадион. Президент между тем находился уже в соседней республике, красовался на экране телевизоров в национальном халате, пробовал местный кумыс и палкой колотил глиняные горшки с завязанными глазами. На следующий день ожидалось его прибытие в Сибирск.

Сосновский даже домой не поехал, остался ночевать в кабинете. И правильно сделал. Поздним вечером затрещал телефон прямой связи. Новое указание было следующим: в связи с тем, что аэродром в республике принять президентский борт не сможет, взлетная полоса мала, борт прибудет в Сибирск, туда же прилетит и президент на военном самолете, совершит пересадку и проследует в Москву. Никакой информации об этом не распространять, никакой прессы даже близко быть не должно, на встрече обязаны присутствовать только глава администрации области, председатель областного Совета, командующий военным округом и представитель президента. Разговор состоится короткий, «на ногах», доклады о положении дел, если будут заданы вопросы, также должны звучать кратко и по существу. С просьбами не обращаться — протоколом и графиком этого не предусмотрено.

И вот наступил ответственный момент. Подали трап, у края широкой ковровой дорожки, как новобранцы на плацу, выстроились Сосновский, седовласый и представительный председатель облсовета Харламов, хмурый командующий военным округом Копытов, сердито натянувший фуражку по самые брови, и низкорослый, худенький представитель президента Терехин, странно угодивший на свой нынешний пост прямо из завлабов. Повернулись, как по команде «равняйсь», направо, и уперлись взглядами в дверь самолета, которая вот-вот должна была открыться.

Она открылась. И все, стоявшие у края ковровой дорожки, невольно ахнули — молча, конечно, каждый про себя.

Президент был пьян. В хлам.

Однако очень желал выглядеть величаво, по-царски. Высоко вскинул голову, решительно шагнул на трап, но нога предательски выписала крендель и столь же предательски подсеклась в колене. Грузно, тяжело президент качнулся, пытаясь ухватиться за перила трапа, но не дотянулся. Вперед вынырнул помощник, маячивший за спиной, цепко подхватил его под руку, и они медленно стали спускаться, одолевая одну ступеньку за другой. Оказавшись на ковровой дорожке, президент еще раз качнулся, уже в другую сторону, но помощник снова его удержал, за что удостоился сердитого взгляда и недовольно поднятой брови — чего лезешь, я сам могу, без поддержки. Действительно, встряхнулся, шаг стал тверже и он, высоко вздернув правую руку, потянулся к Сосновскому, чтобы поздороваться. Вместо приветствия, обнимая, густо и протяжно пробасил, складывая губы в куриную гузку:

— Я тебя знаю! Молодец!

Больше ничего не сказал. Шагнул к Харламову и сообщил:

— И тебя тоже знаю!

Узнал он и Копытова. А вот с Терехиным вышла осечка. Обниматься с ним президент не стал, вздернул бровь, согнув ее скобкой, изумился:

— А тебя не знаю. Ты, панимашь, кто?

На маленьком птичьем личике Терехина загорелись крупные, алые пятна:

— Представитель президента Терехин Анатолий Петрович.

— Значит, тоже знаю.

И обнял его. Отшагнул, поднимая вверх правую руку, будто собирался еще с кем-то здороваться, и, растягивая слова, как тугую резину, обратился ко всем:

— Надо лучше работать! И правильно голосовать! Сердцем голосовать! Тогда у нас будет процветание! Это я вам твердо говорю, за свои слова отвечаю. Молодцы! Работайте!

Еще что-то хотел сказать, даже лоб наморщил, но снова шатнулся в сторону, и помощник, ухватив за руку, плавно стал разворачивать его лицом к другой ковровой дорожке, которая вела к борту № 1. Взобравшись по трапу, президент отодвинул помощника в сторону, обернулся и помахал рукой оставшимся на летном поле.

Заревели турбины, самолет взмыл в небо и скоро бесследно истаял в синеве летнего дня.

маленький конопатый мальчик стоял на шатком дощатом навесе, размахивал руками, притопывал ногой от восторга и голосил что есть мочи:

— Летит! Летит! Вон он летит! Видишь?!

Молодой настоятель Успенской церкви отец Николай оторвался от своей работы — он бетон в это время замешивал — взглянул на своего первенца, отшагнул в сторону от шумевшей бетономешалки и улыбнулся:

— Ты о чем кричишь, Алексей?

Мальчик не ответил. Растерянно крутил головой, глядя в небо, и на лице светилась такая обида, что даже веснушки на носу чуть поблекли. Понурился и заморгал глазенками, готовясь вот-вот заплакать.

Отец Николай, продолжая улыбаться, снял сына с навеса, под которым лежали мешки с цементом, подкинул его, поймал и, прижимая к себе, присел на большую чурку, стоявшую рядом с высокой кучей песка. Удобней усадил Алексея на коленях, спросил:

— По какой причине печаль одолела? О чем кричал?

Сын швыркнул носом, подумал и обиженно ответил:

— Я вчера его видел и сегодня видел, а он взял и потерялся.

— Да кто потерялся-то?

— Голубь! Белый! Вот так вот кругами летал, ниже, ниже, а потом раз — и потерялся.

— Не переживай, если видел, значит, он уже не потерялся.

Отцовская ладонь пригладила кудрявые волосы, и Алексей успокоился. Заулыбался, показывая дырку вместо переднего зуба, и сообщил, как о деле решенном:

— Я теперь все время вверх буду смотреть. Как он прилетит, сразу увижу.

— Обязательно. Мы с тобой много чего увидим, вот храм скоро освятим, икону Богородицы, Семистрельную, из монастыря доставим, владыка благословил, чтобы нам передали. Порядок еще наведем, дорожку забетонируем, мусор подметем, баба Аня с мамой цветы посадят — красота будет.

— А вон мама идет! И баба Аня тоже идет! Эй, мы здесь! Здесь! — Алексей соскользнул с отцовских колен, побежал к воротам, в которые уже вошла женщина, одетая в темное платье и в темный платок, а рядом с ней — молодая матушка. Внук подбежал к бабушке, ткнулся ей в колени, поднял вверх голову и снова заголосил, притопывая ногой от восторга:

— Летит! Летит!

Над новым каменным храмом, над золоченым крестом, впечатанным в августовское небо, рисовал широкие, плавные круги белый голубь. Вот он спустился совсем низко и занял место у основания креста, сложив крылья. Смотрел сверху на людей, стоявших на земле, а люди смотрели на него и все видели своими глазами, что над храмом, над старым селом Успенское, нынешним Первомайском, занимается особый свет, какой бывает лишь ранним утром, когда истаивает и уходит с земли ночная темень. Звенел, не умолкая, ребячий крик: