Дальше в тетради были только чистые страницы. Богатырев их перелистал, закрыл тетрадь и положил ее на колени:

— Поговорили…

— Что вы сказали, Николай Ильич? — отозвалась ему Анна. — Я не расслышала. Что сказали?

— Да это я так, сам с собою. Привычка у меня дурная — с самим собой разговаривать…

— Почему дурная? Наоборот, хорошая привычка. Алексей Ильич говорил, что надо чаще с самим собой беседовать. Вы знаете, он в последнее время даже телевизор не смотрел, вынес его и в мусорный бак выкинул. Уверял меня, что даже легче дышать стало. Он особенный был, не как все…

Договорить им не дал громкий стук в калитку. Богатырев осторожно вышел на крыльцо, приподнялся на цыпочки, стараясь разглядеть поверх забора кто там пожаловал? Даже хотел спросить — кто? Но Фомич его опередил:

— Николай, открывай!

Торопливо шагнул в распахнутую перед ним калитку, быстро закрыл ее за собой и коротко скомандовал:

— Собираемся, как по тревоге. Скажи Анне, а я сейчас машину выгоню.

Он ничего не объяснял, не рассказывал, а Богатырев и Анна, понимая, что времени нет, вопросов не задавали и собирались, действительно, как по тревоге. Скоро бежевая «Волга» выкатилась за пределы дачного поселка и выскочила на загородное шоссе. Когда миновали пост ГАИ, Фомич переключил скорость, придавил газу на полную катушку и гнал так километров двадцать, рисково обгоняя попутные машины. После сбросил скорость, съехал на пустынный проселок, прокатил еще километра три и лишь после этого остановил свою бежевую «Волгу», прижав ее почти вплотную к крайним березам небольшого колка. Выключил мотор, широко открыл дверцу, нагнулся, сорвал травинку и принялся ее сосредоточенно жевать. Молчал. Богатырев с Анной смотрели на него, ждали, что он скажет. Фомич дожевал травинку до конца, сплюнул зеленую слюну и наконец заговорил:

— Значит так, докладываю… Ищут вас, ребята, по полной программе. И бандюганы ленинские ищут, и кавказцы, и, похоже, милиция. Уже наводили справки о моих встречах с Алексеем Богатыревым. Ну, с меня взятки гладки, я знаю, как разговаривать надо, если понадобится, а вот с вами, ребята, сложнее…

— Ну, если слишком сложно, давай не будем обременять тебя, — перебил Богатырев. — Скажем спасибо за приют, за ласку и расстанемся.

— Да погоди ты, Николай, не лезь в пузырь. Не думай, что я в сторону вильнуть желаю. У меня о другом голова болит — куда вас на время спрятать, так спрятать, чтобы ни одна собака не вынюхала. Поэтому и с трассы скатил, потому что не знаю куда дальше править. Понимаешь?

— Если не знаешь — вези в Первомайск, там что-нибудь придумаем,

— Да ты, Николай, как дите малое! Включи голову! — Фомич нагнулся и сорвал еще одну травинку, но жевать ее не стал. — В Первомайске, будьте любезны, встретят вас обязательно и под белы ручки… Так, так, так… Короче, имеется один выход…

— Какой? — спросил Богатырев.

— Оченно простой, только сейчас стукнуло! Старею, видно, не сразу сообразил, реакцию теряю. Есть хороший домик, не так далеко от вашего Первомайска, там надежный человек, вот он и приютит.

— А домик-то чей? Кому принадлежит? Может, Караваеву? — не удержался и съехидничал Богатырев.

— Нет, Караваев туда не добрался, зачем ему в глухомань залезать — там ни бизнеса, ни прибыли и болото рядом, а в болоте только комары с лягушками да лешие кричат по ночам, на разные голоса кричат. Страшно, аж жуть! — Фомич усмехнулся и закончил: — Ладно, пошутили — и будет. Раньше там, когда еще леспромхоз был, живицу собирали, смолу сосновую, ну, ты, Николай, знаешь, вот для сборщиков живицы этот дом и построили, а когда все рухнуло, дом ненужным оказался, один мой боец бывший за копейки его купил и теперь живет. Вот к Малышу и поедем, прозвище у него такое, парень проверенный, только не пугайтесь, когда увидите… Ему во второй командировке не повезло, граната взорвалась рядом, и осколки по лицу прошли. В общем, не пугайтесь и жалеть не вздумайте, не любит он этого. А теперь поехали, скоро стемнеет, а дорога там убойная… Давайте по местам.

Выехали на трассу. Фомич, набычив голову, словно собирался кого-то боднуть, не мигая смотрел на дорогу и лишь время от времени, будто вспомнив, едва слышно, сквозь зубы, выговаривал:

— Так-так- так…

В Первомайск Фомич заезжать не стал, нырнул под железнодорожный виадук, после резко свернул и, миновав близкие уже огни, вырулил на узкую дорогу, основательно разбитую тяжелыми лесовозами. Высокие сосны стояли здесь плотно, едва ли не впритык друг к другу, мохнатые ветки угрюмо качались в прыгающем свете фар и казалось, что они вот-вот сомкнутся и перегородят дорогу.

Мрачно. Тоскливо.

Все трое молчали. Ветки иногда доставали до машины и глухо царапали железо. Чем глубже удалялись в бор, тем чаще попадались лужи, грязь густо выплескивалась из-под колес, и «дворники» не успевали очищать лобовое стекло. Дорога бесконечно виляла между увалами, будто опасалась тянуться по прямой, и представлялось, что никуда она не приведет и конца-края ей не будет.

Но дорога закончилась, вильнула напоследок и уперлась в поляну, посредине которой крепко и осадисто стоял дом, срубленный из толстых бревен. Окна в нем не светились, лишь мутно различалось в темноте высокое крыльцо с перилами. Фомич заглушил мотор, открыл дверцу кабины, направился к дому, но, сделав несколько шагов, остановился:

— Пока здесь посидите, на всякий случай…

Поднялся на крыльцо, стукнул в дверь и позвал:

— Малыш, открывай! Слышишь меня?!

Дверь открылась, и скоро в доме затеплился желтоватый свет. Фомич спустился с крыльца и весело объявил:

— Прибыли! Выгружайся!

В доме довольно сносно светили две старые керосиновые лампы, и света их вполне хватало, чтобы разглядеть бывший приют сборщиков живицы. Ни единой перегородки здесь не имелось, вдоль четырех стен приколочены были широкие лавки, сбитые из толстых плах, посредине, как крепость, возвышалась большущая русская печь, возле нее — стол и при нем одна-единственная табуретка. Одежда, обувь, какие-то запчасти от неведомых механизмов, топоры, пилы — все это размещалось вперемешку по углам и слишком много места не занимало. Остальное пространство оставалось свободным, и показалось, что сделано это было специально для того, чтобы хозяин мог ходить по этому пространству без всяких затруднений и без опаски, иначе ему будет тесно и он обязательно чего-нибудь заденет, разобьет или перевернет. Высоченный, метра под два, не меньше, Малыш стоял посреди своего жилища и, положив на голову ладонь, широкую, как лопасть у весла, осторожно перетаптывался с ноги на ногу, отчего толстые половицы тихонько поскрипывали, и глухим голосом, выходившим, казалось, из самых глубин мощного тела, чуть растерянно приговаривал:

— Сообразить надо, сообразить, как расположиться… А давайте пока на лавку!

Подхватил стол, перенес его от печки к лавке, и скоро уже на этом столе появились копченое сало, хлеб, зеленый лук, вырванный из земли прямо с луковицами, вареные яйца и чуть мутноватая самогонка в литровой банке, закупоренной пластмассовой крышкой. Двигался Малыш, несмотря на свою мощь, ловко, быстро, почти бесшумно, и только половицы в двух местах обозначали его движения. Голову, видно, уже по привычке, он держал низко опущенной, но лица своего скрыть все равно не мог, и оно даже при скудном свете керосиновых ламп пугало своей изувеченностью: обе щеки пересекали глубокие шрамы, рот был сдвинут на правую сторону, а нос, ссеченный почти наполовину, без ноздрей, едва маячил двумя темными дырками. И только большие темные глаза остались нетронутыми и смотрели на нежданных гостей добродушно и заботливо.

Он разлил самогонку по граненым стаканам, понимающе кивнул, когда увидел, что Анна свой стакан молча отодвинула, и, не поднимая головы, коротко сказал немудреный тост:

За встречу, командир, а с вами — за знакомство.

Отвернулся от всех и выпил, не хотел, чтобы увидели, как по нижней изуродованной губе стекает самогонка. Вытер губы ладонью и смущенно опустил голову еще ниже.