— Не вздумайте стучаться, здесь граната привязана!

Теперь — вниз, к машине. Анну — на заднее сиденье, сам — за руль. Только бы эта чертова иномарка не подвела. Но иномарка и не думала подводить, послушно завелась, так же послушно выскочила на гравийную дорогу и сразу взяла хорошую скорость.

— Зачем собаку убили?! Зачем?! — Анна зарыдала и стала биться головой в спинку сиденья. Она одна, одна там была… разумная! А все остальные — звери! Звери! Их надо было убить!

Богатырев цепко смотрел на дорогу и молчал. А что он еще мог сейчас сделать? Остановить машину и успокаивать Анну, у которой случилась истерика? Но для того, чтобы успокоить, нужно много времени, а времени у них было крайне мало. Вполне возможно, что черную иномарку вот-вот начнут искать и любой гаишник, остановив ее, может заглянуть в салон и обнаружить автомат, который Богатырев решительно не желал выбрасывать. С оружием ему было привычней. И еще запоздало догадался, что парни-то в особняке — знакомые, еще вчера познакомились, и одному из них, перевязанному, он на память печать на лбу поставил.

Гравийная дорога вывела на пригородное шоссе, и Богатырев, сразу сориентировавшись, прибавил скорость. Торопился, проскакивая иногда на красный свет, спешил к ободранной хрущевке, где была квартира Алексея. Остановился на пустом дворе, заскочил в подъезд и дальше, в квартиру, облегченно вздохнул — его спортивная сумка спокойно стояла на прежнем месте. Теперь — обратно. Анна перестала рыдать и биться головой в сиденье. Зубами пыталась развязать хитрый узел матерчатой тесьмы, которой были связаны у нее руки. Узел не поддавался.

— Потерпи, развяжем.

Выехал из двора, пересек шумный проспект и дальше, по кривой дороге, по глубоким ухабам и рытвинам, устремился в глухой частный сектор, где узкие переулки путались друг с другом, а неказистые старые домики, спрятанные за изгородями, никак не могли дождаться того времени, когда пойдут на дрова. Теперь, пожалуй, и вовсе не дождутся.

Один из петлястых переулков вывел к оврагу. Здесь, на самом краю, Богатырев остановил машину, вытащил Анну, вытащил сумку, автомат и, поднатужившись, ухватился двумя руками за задний бампер. Иномарка нехотя, чуть-чуть сдвинулась с места, пошла-пошла и тихо, аккуратно съехала по пологому спуску, потревожив молодую черемуху, которая густо росла на дне оврага.

Анна всхлипывала, пыталась что-то сказать, но Богатырев, не слушая, нёс ее, совсем легкую, на руках вместе с сумкой и автоматом, стараясь как можно дальше уйти от оврага. В его руках Анна затихла, перестала всхлипывать и только спрашивала беспрестанно, почти не размыкая разбитых губ:

— Зачем, ну зачем собаку убили? Она же не виновата!

Вспомнилась старая песня, неизвестно по какой причине вспомнилась, и не отпускал ее широкий, многоголосый размах, крепко осевший еще в детской памяти и сохранившийся до сих пор. Запевала ее в богатыревском доме всегда хозяйка, затем к Надежде присоединялся Илья, и когда они вдвоем поднимали звук своих слитых голосов на звенящую высоту, вступали гости, песня ударяла тугой волной в деревянные стены, которые становились ей тесными, выплескивалась через открытые окна на улицу и плыла, уже не ведая преграды, до самой окраины Первомайска.

Странное дело… Почему именно сейчас она вспомнилась, когда совсем не до песен? Богатырев удивленно покачивал головой, а в памяти неотступно звучало: «Желтую розу разлуки я под ногами топчу…»

— Надо же, распелся! — вслух сказал он самому себе и неожиданно улыбнулся впервые за последние дни, улыбнулся, будто увидел всех богатыревских в полном сборе, еще живыми и ничего не знающими о своем будущем.

Быстро собрал автомат, только что почищенный, прищелкнул рожок и поставил на предохранитель.

— Николай, ты с фузеей-то не торчи на виду, давай мне, я место найду куда запрятать на время. А дальше видно будет, пойду и сдам, скажу, что в лесу нашел.

— Может, не надо прятать, вдруг пригодится?

— В Сибирске у нас, бывает, и постреливают, но с «калашами» по улицам еще не ходят. Давай я приберу, как говорится, от греха подальше.

— Ладно, держи. — Богатырев поднялся с верхней ступеньки крыльца и послушно протянул автомат Фомичу, крепкому, жилистому мужику лет пятидесяти, о существовании которого еще вчера даже и не подозревал. Вчера, когда он с Анной на руках выбрался из частного сектора и посадил ее на лавочку на задах какого-то старого дома, она вдруг встряхнулась, вытирая ладошками слезы на глазах, вздохнула и тихо сказала:

— Домой мне идти нельзя, и вам в квартиру Алексея Ильича тоже нельзя. Придется ехать к Фомичу, больше я ничего придумать не могу.

Поразительная перемена произошла с Анной за малый срок, будто и не она билась недавно в истерике, говорила хоть и тихо, но четко, отделяя короткими паузами каждое слово.

— А кто такой Фомич?

— Я расскажу, только не сейчас. На остановку нам надо. Тридцатый автобус и до конца, до Дачного поселка.

— Он надежный человек, Фомич этот?

— Алексей Ильич очень уважал его и доверял. Фомич — это не отчество, это фамилия, а зовут его Геннадий Викторович. Пойдемте на остановку, этот тридцатый редко ходит, еще ждать придется.

Но тридцатый автобус на удивление, пришел сразу же, как только они добрались до остановки. Ехали в нем несколько дачников с тяпками, обмотанными тряпицами, с большущими рюкзаками и непременной помидорной рассадой в ящичках. Под их разговоры о погоде, семенах и видах на урожай допылили до Дачного поселка, а дальше пришлось пройти еще с километр пешком до четырех отдельно стоящих домиков, приютившихся на краю березового колка. В калитку крайнего домика Анна и постучала. За дощатым забором, выкрашенным зеленой краской, слышалось повизгивание электрорубанка; Богатырев, думая, что стук не расслышат, тоже постучал — громче. Электрорубанок смолк, и послышался голос:

— Да не заперто у меня, заходи! Кольцо поверни и заходи!

Кованое кольцо легко повернулось, звякнула защелка, и на узкой дорожке, выложенной простым кирпичом, их встретил хозяин, щедро осыпанный мелкой стружкой. В комнатных тапочках, в длинных семейных трусах, в тельняшке с закатанными рукавами, он бережно прижимал к груди электрорубанок и часто-часто моргал, видно, в глаз попала соринка. Но вошедших разглядел, быстро подошел, перестал моргать и приказал Богатыреву, будто они сто лет с ним знакомы:

— Калитку на засов закрой, он там сверху. А теперь — в дом.

Фомич не поздоровался, ничего не спросил, не удивился, только отряхнулся перед крыльцом от стружек, натянул штаны, висевшие на перилах, и, войдя в дом, принялся хлопотать: включил чайник, принес два полотенца, а затем, широко распахнув холодильник, принялся доставать яйца, колбасу, масло…

— Геннадий Викторович, вы извините… — начала говорить Анна, но хозяин резким жестом оборвал ее и добавил:

— Извиняться и любезности толковать будем после. Сейчас вода согреется, помойтесь и за стол садитесь. Там на полочке крем, Анна, заживляющий, губы помажь.

Исходили от Фомича жесткая властность и абсолютная уверенность в том, что все, что он говорит и делает, не должно обсуждаться, а должно безоговорочно приниматься и исполняться. Впрочем, и спорить с ним особого смысла не имелось, потому как ясно виделось — человек бывалый, сразу понял, что нужно его гостям в первую очередь. После горячего душа, после яичницы с колбасой нервное напряжение отпустило, отошло чувство опасности, и маленький дачный домик показался самым надежным укрытием, какое только можно придумать. Но так думала и чувствовала Анна, а вот Богатырев не очень-то доверялся, и настороженность его не покидала — слишком уж крутая каша заварилась за последние дни, чтобы можно было безмятежно расслабиться.