И вот встала у него в кабинете, отказавшись присесть, женщина в старом демисезонном пальто и спокойно, без надрыва и не заискивая, поведала певучим голосом, что она мать-одиночка и сын у нее смертельно болен. Вылечить его никто не сможет, а возможно лишь одно облегчить его страдания импортным лекарством, которое стоит больших денег…

— Чего обратно-то пошла? Поднялась на ступеньку и передумала? — не удержался, спросил Караваев и поразился прозвучавшему ответу:

— Да, передумала, посмотрела на здание, увидела, что оно очень богатое, и поняла, что зря пришла. Богатые, как правило, сторонятся чужой беды, наверное, она их пугает, вот и шарахаются, как черти от ладана…

Она не просила, не унижалась, не пускала слезу, как другие, она вообще была непохожей на других. И своей непохожестью удивила Караваева, так удивила, что он ей безоговорочно поверил:

— Рецепт у тебя есть?

Женщина расстегнула верхние пуговицы пальто, откуда-то из глубины, видно, из внутреннего кармана достала бумажный лист, развернула его и осторожно положила на край стола. По сгибам лист уже залоснился, и нетрудно было догадаться, что его десятки раз разворачивали и снова складывали. И еще заметил Караваев цепким взглядом глубоко посаженных глаз, что не было у женщины в руках ни сумочки, ни пакета — все ее богатство свободно помещалось в кармане старого пальто. Он записал ее адрес, оставил рецепт у себя на столе, и она ушла, выговорив на прощание певучим голосом короткое «спасибо».

Лекарство Караваев привез ей сам, и тогда, впервые войдя в однокомнатную квартирку, увидел в углу на диванчике пятилетнего Ванечку — белокурого, кудрявого, как девочка, с большущими карими глазами на бледном, даже чуть синеватом лице. Ванечка улыбался, глядя на него, и было в его тихой улыбке что-то такое, трудно объяснимое словами, что в горле начинало першить. Кроме лекарства Караваев привез еще и деньги в конверте, но Галина от денег наотрез отказалась и объяснила, что недавно подрядилась мыть еще три подъезда, и теперь на питание и на одежду для Ванечки вполне хватает. Деньги Караваев все-таки украдкой оставил на тумбочке в прихожей, но, когда приехал во второй раз, увидел, что они, в нераспечатанном конверте, лежат на прежнем месте. Было это еще полгода назад, а конверт и по сегодняшний день лежал нераспечатанным.

— Как Ванечка?

— Спасибо, держимся. Может, все-таки чаю выпьете?

— Нет, в следующий раз. У меня еще дела сегодня.

— Да какие дела, ночь ведь уже…

— Кому ночь, а кому — пахота. Ладно, поехал я. А деньги все-таки потрать на себя, нечего заплатки пришивать.

Галина ничего не ответила, но он знал заранее, что конверт останется нераспечатанным.

Тихо стукнула дверь. Караваев спускался следом за охранником, который дожидался его на площадке, и испытывал странное, прямо-таки неодолимое желание — вернуться. Оно возникало у него всякий раз, когда приходило время уходить, будто там, в однокомнатной квартирке, он находился под невидимой защитой, окружавшей со всех сторон, душа ни о чем не тревожилась и была такой безмятежной, какой, пожалуй, не была никогда. А теперь, покинув эту квартирку и спускаясь по лестнице, он одновременно и тоскливо думал, что ждут его за дверью подъезда темень, езда по разбитой дороге, свет фар, освещающих запущенность и неприбранность улицы и постоянная настороженность; затем они сменятся уютом его богатого загородного дома, но и там, за толстыми каменными стенами, под круглосуточной охраной, душевного спокойствия, только что испытанного, уже не будет. Настороженность не отпускала его даже во сне.

— Домой? — коротко спросил водитель.

— Сначала в контору. А ты сгоняешь за Бекишевым, скажи ему — сразу ко мне.

Бекишев, бывший милицейский майор, был в «Беркуте» начальником службы безопасности и самым доверенным человеком Караваева. Скоро он уже стоял на пороге кабинета, как всегда, чисто выбритый, в идеально отглаженных брюках, начищенных туфлях, в белой рубашке и в легкой куртке со множеством карманов. Это была его обычная униформа. Всегда бодрый и деловой, в этот раз он выглядел растерянным и смотрел в сторону, отводя взгляд от шефа. Тот сразу почуял неладное:

— Ты чего, Саныч, кислый? Какашку съел?

— Хуже, Василий Юрьевич. Обкакался по полной. Хотел утром сразу доложить, но если уж сейчас вызвали…

— Чего сопли жуешь?! Докладывай!

— Девку у нас умыкнули. — Бекишев шагнул к столу, мгновенным жестом схватил со стола тяжелую хрустальную пепельницу и отшагнул на прежнее место. Знал по опыту, что Караваев в приступе ярости мог и прибить, схватив, что под руку подвернется. Бывало не только пепельницы, но и ваза с фруктами, колокольчик, и даже стулья летали по кабинету.

Но в этот раз обошлось. Караваев даже орать не стал. Лишь кивнул головой, давая знак — рассказывай…

Бекишев, не выпуская пепельницу из рук, стал докладывать:

— Мы ее в загородный дом мой отвезли, я говорил, со мной еще два бойца были, которых я у ленинских попросил…

— Какого… второй раз по ушам ездишь! Как умыкнули?

— Да как… Позвонил, одного бойца вырубил. Пса моего прикончил — с автоматом был. Очередь в потолок, девку на плечо, а нас со вторым бойцом запер. Ну и ушел на машине, на которой ленинские приехали. Машину нашли, он ее в лог спустил…

— Он не машину, а тебя в унитаз спустил! Саныч, может, тебе другую работу поискать?! Вторая осечка! Тебя, как последнего лоха, разводят! Ты совсем нюх потерял?!

He отвечая, Бекишев благоразумно молчал. Смотрел, как Караваев достает свой ножище из ящика стола, как чистит яблоко, срезая с него толстый слой кожуры. Понимал, что услышанная новость стала для шефа столь неожиданной, что тот растерялся.

В кабинете стояла тишина, и в этой тишине хорошо слышалось, как Караваев хрумкает яблоко. Дожевал, со стуком положил нож на стол.

— Ладно, садись, и пепельницу на место поставь. Теперь слушай меня и вникай. Имел сегодня разговор с Астаховым. Этот пидор гнойный намекнул, что история слишком высоко поднялась. Замутили они чего-то с этой иконой к выборам президента, а иконы нет. Просекаешь?

Бекишев кивнул.

— А еще, на закуску, главный мент областной компромат на эту компашку собирает и на меня тоже. Они его, правда, спихнуть хотят, но хотелки это только хотелки. А наше дело — достать эту икону хоть из-под земли. Достать и на блюдечке с голубой каемочкой преподнести, а уж после я с них за это много чего потребую. Короче, ставь всех на уши, по полной программе. Улавливаешь?

Бекишев снова кивнул.

— Чего ты головой трясешь, как старый козел?! Выводы делай! Или выгоню к чертовой матери! Понимаешь, чего толкую?

— Абсолютно понимаю, Василий Юрьевич. Только один вопрос. Вы запретили людей из Первомайска трогать, а я уверен, что там ниточки. Еще бывшая жена Богатырева. Ваше слово…

— Тряси всех подряд, без всякого разбора тряси — вот мое слово!

Решения свои Караваев мог менять мгновенно, если этого требовали обстоятельства. Вот и сейчас, не раздумывая, отменил он свое же указание, которое давал накануне. Не до соплей стало, когда закипела такая заваруха.

Отпустил Бекишева, остался в кабинете один и долго резал на мелкие кусочки яблочную кожуру.

Только что распиленные доски глухо шлепались одна на другую, и штабель быстро, на глазах, поднимался вверх. Работа в этот день, с самого утра и до вечера, катилась, как по маслу — без сучка и без задоринки. Пилорама тянула исправно, мужики были трезвые и дружно, сноровисто, помогая себе ломами, скатывали с эстакады одно бревно за другим; железные пилы вгрызались в податливую древесину, щедро сыпались на землю опилки.

В такие редкие моменты, когда все ладилось и получалось само собой, в Сергея будто неведомый живчик вселялся: он не ходил, а бегал вприпрыжку, стараясь успеть и сделать сразу с десяток дел. Большекромый, как говорила в таких случаях Светлана. Заскочив на штабель, железным крюком растаскивал только что напиленные доски, укладывая их по порядку, по сторонам не смотрел и не видел, что к пилораме подъехала машина; шума мотора из-за визга пил тоже не расслышал, и дернулся от неожиданности, когда его кто-то жестко ухватил за плечо.