В этот момент его что-то резко и остро ужалило в шею — почти как слепень, только гораздо больнее! Рауф взвился на ноги, и тут до него докатился звук выстрела, многократно усиленный эхом, отраженным от каменных стен. Рванувшись в сторону по осыпающимся камням, Рауф услышал откуда-то сверху гавканье Надоеды, а потом — пронзительный человеческий крик, полный ужаса. Рауф остановился, не в силах ничего понять. Сверху сыпались камешки… и валилось что-то еще, что-то очень тяжелое. Оно скользило по камням, ударялось о выступы… и наконец рухнуло на дно ущелья позади него, совсем рядом. Готовый к немедленному бегству, Рауф гадал, что может появиться оттуда, но за изгибом теснины царила тишина. Рауф подождал еще. Все было тихо. Ни звука, ни движения. Он слышал только, как на гальку капает кровь из его собственной шеи.

Осторожно ступая, Рауф обогнул каменный выступ в стене ущелья. Чуть дальше того места, где он стоял, на осыпи распласталось тело мужчины — голова неестественно вывернута, откинутая рука — вся в крови… Запах теплой крови был до того силен, что у Рауфа пошла слюна. Он медленно приблизился, облизываясь и поливая камни мочой. От тела пахло потом и мясом — свежим, теплым мясом! Этот запах заслонял небо и озеро, камни и ветер — и даже снедавший Рауфа страх! В мире не осталось ничего, кроме прилипшего к хребту собачьего брюха и кроваво-мясного запаха, источаемого человеческим телом. Рауф подошел еще ближе.

Надоеда никак не мог взять в толк, куда подевался мужчина. Он просто исчез. И даже не спрятался за скалой, а перенесся куда-то дальше. Об этом говорил запах — запах пота, страха, судорожного дыхания, — отдалившийся и растаявший. Некоторое время Надоеда бесцельно метался туда-сюда на вершине расселины, потом остановился. В это время внизу залаял Рауф — возбужденно и волнующе. Терьер понял — что-то случилось! Что-то важное!

«Бедный Рауф, — подумалось Надоеде. — Как ни крути, не смогу я его бросить, даже ради того, чтобы пойти на ферму и дать себя убить. Убить… Батюшки, лис!.. Лис!.. Ну что тут поделаешь, я обязательно должен спуститься к Рауфу и рассказать ему, что сталось с бедолагой… Что он велел ему передать? Что он был сущей бритвой, когда мы вместе охотились на овец… Ну как последнее желание лиса не исполнить?»

По-прежнему не в себе от голода и пережитого потрясения, пес вернулся к Хаусу и затем спустился к Гоутс-Уотеру. Пересекая впадавший в озеро ручей, он полаял, давая знать о своем возвращении, и получил от Рауфа странно приглушенный ответ. Такой, словно большой пес подавал голос из глубины какой-то теснины. Подойдя ближе, Надоеда уловил и другие звуки — как если бы там, в ущелье, таскали по камням что-то тяжелое, раздирали и жадно глотали.

Тем не менее, он оказался совершенно не готов к тому, что увидел полминуты спустя.

Среда, 24 ноября

Дигби Драйвер явился к главному входу Ж.О.П.А. ровно без пяти минут три пополудни. Стоял сравнительно теплый, погожий день, над головой распростерлось бледно-голубое небо, продутое легким ветерком. Побуревшие ручьи резво мчали талую воду, в воздухе пахло лиственничной смолой. В озеро Конистон-Уотер опустился косяк канадских гусей. Сверху было отчетливо видно и слышно этих крупных птиц с коричневыми грудками и черными шеями, с гоготанием теснившихся на поверхности воды. Другой бы, пожалуй, счел, что на них стоит посмотреть; Дигби Драйвер, однако, головы в ту сторону не повернул. И не повернул бы, даже будь они змеешейками или чернобровыми альбатросами. Он бы просто не понял, что сподобился увидеть нечто удивительное и чудесное.

Он загасил сигарету о стену возле крыльца, бросил окурок на ступеньки, позвонил и вскоре уже сидел в душноватой приемной через стол от доктора Бойкотта и мистера Пауэлла, а перед ним стояла чашка жидкого чая.

Читатель, вероятно, уже гадает, с какой стати Дигби Драйвер, сроду не признававший пресс-конференций, всяких там заявлений для печати и прочего официоза и считая такие мероприятия информационными подачками (еще чего, какие-то чиновные типы будут решать, что они могут без особого вреда ему сообщить!), с такой готовностью пошел на официальную встречу в Лоусон-парке? Что он надеялся получить здесь? Ответ прост: он и сам толком не знал. Не исключено, что он в некотором роде чувствовал себя припертым к стенке и начинал понимать, что избранная научным центром тактика — сидеть тихо и поменьше открывать рот — до сих пор работала в общем и целом лучше, чем ему представлялось. Печатная кампания подобна драме — она должна развиваться. Если она не двигается, то кончается пшиком. Она как мельница, в жернова которой все время должны сыпаться свежие зерна. Какой-нибудь несчастный, в понедельник помогавший полицейским в расследовании, во вторник сам должен быть арестован, в среду — судим, в четверг — приговорен, а в пятницу, после приведения приговора в исполнение, снабжен клеветнической и перевранной биографией. Только так! В ином случае данную газету перестают считать демократическим органом, что немедленно приводит к падению тиражей.

С момента гибели мистера Эфраима Дигби Драйвер, выполняя волю своих нанимателей, дразнил и поддевал научный центр как только мог, а мог он это здорово. Он был журналистом умным и энергичным, и ему вполне удавалось поддерживать историю о Чумных Псах на плаву. Одна беда — ученые ни на одну его провокацию так и не поддались. Обитатели «осажденного замка» упорно не желали выйти на битву. Как видно, рассчитывали (и не без оснований), что интерес общественности со временем уляжется. Подумаешь, мусорные бачки на нескольких фермах да пара-тройка погибших овец! К тому же, как ни наводи тень на плетень, а чуму они все-таки не распространяют, и это неизбежно выяснится. А там, глядишь, всплывет какая-нибудь другая тема, и газета отвлечется от «собачьих страстей».

Дигби Драйвер успел уяснить из своих звонков в лондонскую редакцию, что такой поворот событий был уже не за горами. Это его никак не устраивало. Его личный успех и карьера требовали продвигать историю беглых псов, доколе будет возможно. Если его сейчас отзовут и собачья история тихо иссякнет, он определенно не получит той «звезды на фюзеляж», зарабатывать которую, исходя из собственных политических намерений и, конечно, желания поднять тираж, его прислали сюда работодатели.

Короче говоря, неприкрытая правда состояла в том, что Дигби Драйвер попросту не знал, что, черт побери, ему делать дальше. К нынешнему дню псам уже полагалось быть зрелищно застреленными (лучше бы после красочной и драматичной облавы, спонтанно организованной взбешенными фермерами). Либо — что еще лучше — весь край должен был воспламениться общественным протестом, порожденным ужасом перед возможной эпидемией. Увы, ничего подобного не случилось. Народ просто спрятал под замок свои мусорные бачки, втайне надеясь, что собак найдут мертвыми где-нибудь в другом месте. Вот если бы сейчас, накануне дебатов в палате общин по поводу финансирования научных исследований, удалось спровоцировать центр хотя бы на парочку опрометчивых фраз! Это было бы хоть какое-то завершение сюжета — не столь титаническое, как мечталось, но и то хлеб.

Доктор Бойкотт, отлично все это понимавший, приветствовал репортера с подобающей вежливостью.

— Очень рад, — сказал он, предлагая Драйверу сигарету, — что сегодня мы наконец-то с вами встретились. Лучше поздно, чем никогда, верно? А теперь скажите, пожалуйста, каким образом мы могли бы вам помочь? С удовольствием сделаем все, что только возможно.

Дигби Драйвера таким подходом было не прошибить. Тертого журналюгу нимало не смутили бы даже самые изощренные перестановки стульев, пепельниц и осветительных ламп в духе Майкла Корды[87], призванные воздействовать на психику. У него, точно у колосса из сна царя Навуходоносора, живот был медный, а ноги — железные[88].