— А вот у меня для тебя точно найдется награда, — сказала девушка и сунула ему в рот ириску. Надоеда взял конфетку на зуб, но почему-то не ощутил никакого вкуса, только зубы стали слипаться. Он затряс головой.
— Ириски во сне всегда такие, — сказала девушка, смеясь и чмокая его в нос. — Знаешь, это ведь все сон! Ты, бедняжка, наверно, проголодался? Знаешь, на заднем сиденье этой машины рыться все равно бесполезно. Там ничего нет, только моя сумочка.
Она завела двигатель и стала выруливать задним ходом на дорогу, не потрудившись захлопнуть пассажирскую дверцу, которая начала раскачиваться взад и вперед.
— Если хочешь, можешь мне помочь, — сказала девушка. — Знаешь, что я тут ищу? Мне мышка нужна. Живая!
Надоеда вдруг обрел дар человеческой речи.
— У меня как раз есть мышка, — сказал он. — Сидит внутри моей головы.
— Ее тебе, наверное, впрыснули? Знаешь, у меня задержка случилась, и мы с моим парнем хотим как можно скорее удостовериться… — Она посмотрела на часы. — Ой, мне ехать пора, он скоро домой вернется! Знаешь, мы с ним вместе живем… — И она рассмеялась. — Во грехе, как говорится.
— Во грехе? — удивился Надоеда. — Это как, не пойму? Ну, конечно, что с меня взять, я всего лишь собака. А вы в домике живете, должно быть? Люди куда-то подевали почти все дома. Думаю, здесь на много миль вокруг ни одного дома нет.
Она потрепала его по спине и перегнулась, чтобы захлопнуть дверцу.
— Чудеса в решете, — сказала она. — Мы с тобой, оказывается, одинаково веруем! Нету такой вещи, как грех. Это понятие устарело.
И тут Надоеда вдруг обнаружил, что в машине они были не одни. Блестящая меховая шубка девушки вдруг зашевелилась, собралась складками, и эти складки зажили собственной жизнью, на глазах превращаясь в весьма пахучие, лисоподобные существа, которые начали перепрыгивать на заднее сиденье. В мгновение ока среди них возникла огромная бурая ящерица, вся в гибких золотых чешуях, чуть тронутых зеленоватым налетом. В ее пасти метался раздвоенный язык. А у ног девушки, опущенных на педали, зародились две извивающихся, желто-красно-коричневых змеи.
Девушка извлекла из-за пояса нож.
— Будет немножко крови, ты не против? — спросила она. — Ты же помнишь, я объясняла, что должна все узнать как можно скорей.
Надоеда вскинул голову и испуганно взвыл.
— Ну, что там еще? — басовито зарычал Рауф, разбуженный резким движением. — Какого черта ты орешь?
— Ой, слава богу, это всего лишь сон… Сон! Прости, Рауф, я не хотел! — с облегчением проговорил Надоеда. — Наверно, с голоду всякая чушь в голову лезет. Мы с тобой уже трое суток не ели, ни тебе жучка, ни тебе гусеницы…
— Я знаю. Ну и что? Три дня, четыре — какая разница? Спи давай. Не знаю, как ты, а я точно заслужил немного покоя.
— Я бы что угодно сейчас съел, Рауф. Что угодно, клянусь! Если бы нам только…
Он так и не договорил. Сонная вялость, вызванная голодовкой, прижала его к земле, точно мягкая, тяжелая лапа. Когда он снова заснул, ему приснился виварий и человек-пахнущий-табаком. Вновь приоткрыв глаза, он обнаружил, что совсем зарылся Рауфу под косматый бок.
— Лодо, — пробормотал он. — Я тут подумал… Да, это наверняка была Лодо…
— Та сучка? С висячими ушами, как у спаниеля? От которой вечно пахло паленым?
— Ну да. И она мне рассказывала…
— Что?
— Она нам говорила — разве ты не помнишь? — что белые халаты заставляли ее вдыхать какой-то дым, ну, примерно так, как это делал человек-пахнущий-табаком. Они надевали такую штуку ей на морду, чтобы она не могла увернуться от дыма.
— И к чему ты это?
— А к тому, что она говорила: сначала дым ей страшно не нравился, но потом, когда дым убирали, его очень ей не хватало.
Рауф свернулся кольцом, ловя блоху у себя на крупе.
— И с нами так произойдет, — сказал Надоеда. — Когда нас здесь уже не будет, когда мы больше не будем мерзнуть и голодать, мы станем сожалеть об этом, станем скучать…
— Ты о чем вообще?
— О том, что будет, когда мы умрем.
— Когда мы умрем — мы умрем, и уже ничего не будет хотеться. Спроси у лиса.
Из затянутого туманом ущелья донеслись отдаленный рокот осыпавшихся камней и цокот овечьих копыт. Несколько обломков скатились по круче и упокоились на земле недалеко от собак.
— Как мухи на оконном стекле, — сонно пробормотал Надоеда. — Его совсем не видно, но проникнуть на ту сторону они не могут. Вот и перед нами такая же преграда. Слишком прочная, нам с тобой не по силам. Как черное молоко…
— Молоко? Черное? Где ты его видишь?
— Оно было в подсвеченной чаше, укрепленной на потолке донышком вниз. Сильная штука! На него нельзя было долго смотреть — оно тогда закипало… Взять, например, дождь. Он ведь иногда идет, иногда нет, так? Наверно, он все время висит в небе, но падать начинает только тогда, когда людям это зачем-нибудь нужно… А если дождь там висит, то почему молоко не может висеть? Или Кифф, например… Я к тому, что Кифф ведь не умер. Так что нет ничего странного в черном молоке.
— Мне никогда не приходило в голову ничего подобного, — проворчал Рауф, закрывая глаза.
Много долгих часов они то спали, то бодрствовали, укрываясь от ветра возле подножия Доу-Крэга. Внизу, за каменистыми осыпями, тянулась узкая полоска озера Гоутс-Уотер, вокруг которого не было ни деревьев, ни травы, а в воде — никаких водорослей. Просто ледяная вода в продолговатой каменной чаше.
После того как они два дня назад повстречали овчарку по кличке Лентяй, друзья еще некоторое время бесцельно тащились к югу, поднялись на Грей-Крэг, потом спустились в Долину валунов, обогнули восточные кручи Старика… и наконец забрели в эту лощину — уединенную и неприветливую, похожую на распахнутую пасть, полную сточенных зубов, исполинскую каменную морду, уснувшую в зимней ночи возле угасших углей костра. В этом месте голод, энергия и сама жизнь казались суетными и тщетными, словно среди лунных кратеров. И только чайки и облака неспешно плыли в вышине — живое небо над застывшей землей.
— Скоро придет человек-пахнущий-табаком, — глядя в мреющие сумерки, сказал Надоеда.
— Только не сюда.
— Но, согласись, здесь очень похоже на там! Не знаю толком, зачем нас держали в том помещении, ну, у человека-пахнущего-табаком… только к нам, собакам, это никакого отношения не имело. И ничего хорошего не обещало. А здесь? Зачем бы ни было сделано это место, оно тоже не имеет к нам никакого отношения.
— А ведь мы бывали здесь раньше, Надоеда. Вместе с лисом, забыл? Я гнал овцу, пока она не сорвалась вниз, а потом мы спустились сюда и съели ее, помнишь?
— Я помню. Только мне теперь кажется, что это было очень давно. Теперь лис уже не вернется.
— Надоеда, во-он там, между камнями, пещера! Я ее видел той ночью. Мы можем сейчас там залечь, а утром, чего доброго, разыщем овцу. И уж я с ней как-нибудь справлюсь!
За ночь потеплело, как и предрекал им Лентяй. Когда забрезжил рассвет, оказалось, что почти весь снег стаял. Тем не менее Рауф проснулся вялым и угрюмым. Даже сквозь косматую шкуру было видно, как выпирают у него ребра. Едва приподняв голову, он вновь опустил ее на лапы и уснул. Поблизости овец не было видно, а пускаться на поиски ему было лень.
Уже после полудня фокстерьер, прихрамывая, спустился к озеру, полакал воды и вернулся. Он все-таки растолкал Рауфа, и они вместе отправились посмотреть, не осталось ли чего от туши той овцы, которую они некогда загнали в пропасть; но на камнях под отвесной кручей были раскиданы лишь голые кости да шерсть. Беглецы вернулись в пещеру и провели в ней третью подряд голодную ночь.
На другой день к вечеру Надоеде и приснился сон о машине и девушке.
— Вообще-то удивляться нечему, — бормотал он себе под нос. — Как и черному молоку. Делают же люди черный хлеб, да и черных овец, если захотят. Иногда, когда им нужен дождь, они делают черные тучи. Я сам видел… — Внезапно фокстерьер преисполнился решимости: — Рауф, я иду искать лиса! А если не найду, то спущусь в долину, отыщу ферму или какой-нибудь дом и сдамся людям. Будь что будет — все лучше, чем с голоду подыхать!
