Мистер Пауэлл попытался уложить эту информацию в свою простуженную голову, в то время как насморк окончательно закупорил обе его ноздри.

— Если на мой счет возникли какие-то подозрения… — начал он и осекся. — Я не мог бы лично побеседовать с директором?

— Могли бы, естественно, — ответил доктор Бойкотт. — Только, боюсь, это плохая идея. Вряд ли стоит высовываться прежде, чем сам директор определится, как быть. Знаете, как говорят французы: оправдывается виноватый.

Мистер Пауэлл не знал.

— Ко всему прочему, у вас еще не закончился испытательный срок, — продолжал доктор Бойкотт. — Словом, я думаю, вам лучше всего сидеть тихо и просто ждать, пока все утрясется. Даже теперь.

— Но ведь в любом случае все зависит от того, какое мнение у него сложится? Если он решит, будто я… Боже правый, да я вообще не знал, что Гуднер работает с чумой! Спрашивается, как я мог…

— По крайней мере, я могу предсказать с большой степенью вероятности, что он о вас подумает, если вы к нему ворветесь с таким насморком, — сказал доктор Бойкотт. — В прошлом году было обследовано сто двадцать девять овец… Изучались ранения, производимые высокоскоростными пулями… У директора сущая паранойя в отношении простуды и гриппа. В любом случае сейчас он вас не примет. Он никого не принимает. Он составляет личное письмо на имя министра… Но вы, я вижу, совершенно больны, Стивен. Ступайте домой, ложитесь в постель да выпейте горячего виски. Если не поправитесь к утру понедельника, позвоните мне… Так, сто тридцать пять коз… Что тут у нас? Осколочная шрапнель…

— Спасибо, шеф. Но каково вообще наше положение во всей этой истории?

— Если честно, ничего толком не ясно, — ответил доктор Бойкотт. — Министрам там, наверху, по-моему, больше нечего делать. Прислали из Лондона чиновника, чтобы встретился с директором и, как они выразились, «осмотрелся». Решили поиграть в детективов! Нет бы запросить письменный отчет, как, в общем, обычно и делается… Ладно, это все суета. Готов поставить пятифунтовую банкноту за каждый подтвержденный случай чумы от Лендс-Энда[74] до Джон-О’Гротса[75]. Включая Бедфордшир[76]. Идите же, Стивен! Запомнили? Постель и горячий виски!

Молодой ученый уже взялся за ручку двери, когда шеф вновь окликнул его:

— Только прежде, чем уйти домой, проследите, чтобы обезьянка в цилиндре не осталась в ваше отсутствие без присмотра. Директор придает большое значение этому опыту. Он длится уже долгое время, и мы не имеем права его провалить… Кстати, сколько она там сидит?

— Тридцать пять дней, — ответил мистер Пауэлл. — Ровно пять недель. Не исключаю, что чувствует она себя даже хуже, чем я.

— Лапы мерзнут, — пожаловался Надоеда. — Тут холоднее, чем у белых халатов на стеклянном столе! Вот бы сюда мое любимое старое одеяло!.. Знать бы, куда оно подевалось? Спорю на что угодно, Энни сразу его выкинула. А оно так славно пахло…

Рауф полусонно перевалился на другой бок, с сопением втянул в себя воздух и выпустил облачко пара.

— Рауф, ты же обещал, что больше мы тут ни на одну ночь не останемся! Обещал, помнишь? Как представлю, что она… ну эта… что она может вернуться… Брр, даже думать об этом страшно! Если я услышу ее шаги там, снаружи, честное слово, я…

— Не волнуйся, мы уйдем отсюда до темноты, — ответил большой пес. — Вот только куда?

— Мне все равно куда, лишь бы подальше. — Надоеда сел и стал смотреть наружу, где на редкость мрачный день медленно перетекал в столь же безрадостный вечер. — Вот забавно, я хотел сказать, что, если вдруг услышу ее, с ума сойду. Я и забыл, что у меня уже мозги набекрень. Так что…

— Вот поэтому ты ее и увидел. У тебя просто случился очередной приступ… или как там твои заскоки правильно называются. Будь я там с тобой, ты бы ничего такого не увидел.

— Ты неправ, — сказал Надоеда. — Она мне не примерещилась, она там на самом деле была… Да ну ее, Рауф, не будем больше про нее говорить! У меня лапы точно камни в здешних ручьях. Ты заметил, как похолодало? Тебе не кажется, что мы погрузились куда-то, ушли под поверхность, словно в глубину озера?

— Нет, не кажется! Выдумал тоже! Никуда мы не погрузились. Я-то уж знаю! Я столько раз погружался в…

— Рауф, я совсем не это имел в виду. Пожалуйста, не сердись. Просто небо такое тяжелое и давит, давит… И запах в воздухе — чувствуешь? Такой легкий, чистый… Или я снова выдумываю?

Большой пес резко сел, понюхал воздух, выбежал на несколько ярдов наружу — и напряженно замер, изучая токи пока еще несильного, но явственно посвежевшего ветра.

— Надоеда, иди скорее сюда! Что тут такое творится?

Фокстерьер выбрался на открытое место и тоже вскинул мордочку к низким плотным тучам. Оба пса молча смотрели на запад, туда, где на фоне промозглого зимнего неба вырисовывалась приплюснутая вершина Райза. Позади нее до самого горизонта между тучами и землей что-то клубилось. Казалось, там носились неисчислимые рои каких-то существ. По мере их приближения к собачьему логову Надоеда принялся подвывать и едва не кинулся наутек. Но в этот момент вертящийся заряд достиг их и незамедлительно накрыл, окутав колючим, стремительно несшимся пухом. Тысячи холодных иголочек закололи глаза, уши, губы, влажный нос и тонкую кожицу на черепе. Черневший на фоне неба холм утонул в плотном вихре тающих частиц мельче листьев, но крупнее песка или пылинок.

— Это мухи, Рауф! — закричал Надоеда. — Точно тебе говорю, это белые мухи! У них ни звука, ни запаха, точно как у… у… у призрачной суки! Рауф, Рауф, не отдавай меня им! Не позволяй им…

— Надоеда, очнись! Лезь скорее обратно! Не знаю, что это такое, но это точно никакие не мухи. Погляди на землю — они касаются ее и сразу исчезают!

— Нет, не исчезают. Они превращаются в воду. Погляди на свой нос… ну, или на мой!

Они смотрели, как щели между камнями понемногу наполняются невесомыми, холодно поблескивающими клочками небесного пуха. Клочки уплотнялись, обрушивались вниз, копились и нарастали, увенчивая валуны влажновато-белыми шапочками.

— Как по-твоему, зачем они это сделали? — спросил Надоеда спустя некоторое время.

— Думаю, пытаются убить нас, — отозвался Рауф. — Мы ведь теперь знаем, что они почему-то боятся приближаться к нам, верно? Вот и решили, наверное, нас холодом уморить.

— Я не сказал бы, что холод такой уж смертельный, — возразил фокстерьер. — Вполне можно и пережить… Особенно если у нас будет еда. Рауф, скоро стемнеет. Давай отсюда уйдем, а? Ну хоть куда-нибудь! Пожалуйста! Ты не представляешь, как у меня поджилки дрожат! Ты бы тоже затрясся, если бы увидел… увидел… А знаешь, у меня в ухе садик. — И Надоеда вновь высунулся наружу. — И его заметает этими белыми хлопьями. Все кусты шубки надели!

Двадцатью минутами позже, пробиваясь через сугробы куда-то в сторону бледного заката, еще различимого сквозь метель, они миновали северное плечо Райза над Стикс-Пассом и увидели, как бесчисленные снежинки несутся вниз и пропадают в темной глади озера Тирлмир.

— Где это мы, Рауф?..

— Насчет тебя — не уверен, ну а я — между ребрами, чуть пониже пасти и глотки, и все такое пустое…

— Жалко, с нами нет лиса, — вздохнул Надоеда. — Уж он бы что-нибудь подсказал.

— Насчет лиса — это я виноват. Прости меня, Надоеда.

— Не бери в голову, старина Рауф! Все равно сделанного не воротишь, так и переживать незачем… Ой, Рауф! Мамка моя сука — смотри! Смотри! Так вот зачем они это сделали! До чего же они умные, правда? Одного не пойму — раз они такие умные, почему бы им нас сразу не пришибить, да и дело с концом?

Позади них на склоне холма были отчетливо видны две цепочки следов — черные отпечатки лап на припорошенной белым земле. Они тянулись и тянулись вдаль, к накрытым тучами просторам Стэнга.