— По крайней мере, порода у него была фокстерьер, то есть вроде бы должен побеждать злобных лисов, так ведь? А овечки, они же такие робкие, безобидные… Тот пес был хотя и маленький, а как проголодается, иной раз такого натворит… Знаете, мистер Драйвер, как-то я застала его у брата во дворе в кустах рододендронов, так он целое одеяло туда приволок! Гадкое, мерзкое одеяло, выговорить-то противно, и в нем полным-полно было… этих…

«Ну вот и отлично, — думал между тем Дигби Драйвер. — Она терпеть не может этого пса и не станет опровергать утверждений о его злобном и агрессивном характере. Этого-то мне и надо. Осталось прояснить только одну вещь, которую, чего доброго, может вытащить на свет какая-нибудь заинтересованная сторона. Сейчас спрошу — и ходом отсюда, а вечером подошлю местного фотографа, чтобы заснял домик…»

— …И таскал, представьте, это драное, вонючее одеяло, лежавшее у него в корзинке, по всему полу! У меня гора с плеч свалилась, когда его наконец выкинули на помойку…

— Миссис Мосс, я тут знаете о чем задумался? Вы не подскажете, что побудило вас продать пса ученым для опытов? Я к тому, что после гибели брата у вас, полагаю, дел было невпроворот — зачем же эти лишние хлопоты? Проще, наверное, было бы его усыпить?

— Мистер Драйвер, — произнесла Энни Моссити с тем пылом агрессивной самозащиты, который уже давно научил ее начальника воздерживаться от малейшей критики и молча терпеть огрехи в ее работе. — Надеюсь, вы не хотите сказать, будто я могла заставить животное так или иначе страдать? Если так, то должна вам сообщить, что…

— И в мыслях подобного не держал, — не моргнув глазом ответил Дигби Драйвер. — Напротив, миссис Мосс, я хотел узнать, что подвигло вас на столь разумный и полезный поступок?

— Так мне зять подсказал. — Бесстыдная лесть сделала свое дело, Энни Моссити прямо-таки растаяла. — Он в Ньюкасле ветеринаром работает. Я рассказала ему, что никак не могу оставить собаку, мне с ней не справиться, подумываю о том, чтобы усыпить. А он мне звонит через день или два и говорит, что джентльмены из Лоусон-парка обратились к местным ветеринарам с запросом по поводу взрослой домашней собаки, нужной им для какого-то опыта. Так и сказал — взрослая и домашняя. Он заверил меня, что никаким мучениям ее подвергать не будут. Опять же, передовая наука… очень важные опыты… интересы общества…

«И ты, чертова корова, продала, значит, этим живодерам любимую собачку погибшего брата? И деньги карман не прожгли? И ни на секунду небось не задумалась, такова ли была бы его последняя воля…»

— То есть вы в какой-то мере уступили давлению, правильно я понимаю, миссис Мосс? Они вас, скажем так, на коленях просили, и вы не могли им не уступить? — («Спорю на что угодно, дрянь своекорыстная, ты с ними еще поторговалась…») — Да, с интересами общества нам всем приходится считаться. Опять же, как ни крути, это гораздо гуманнее усыпления. Получается, вы собаке жизнь спасли!

«Ну, если она и это проглотит, она проглотит что угодно».

— Ну как бы да, мистер Драйвер, получается, что спасла. Вы же понимаете, я никак не могла взять к себе пса с таким несносным характером. И, конечно, сдать его для науки было не так жестоко, как усыпить…

— Вот и я о том же, миссис Мосс. Тут вы в самую точку попали. Знаете, я напишу статью о вас и об этой собаке. Если, конечно, вы не возражаете. — («А хотя бы ты и возражала, швабра с синими волосами!») — Если позволите, ближе к вечеру к вам заглянет мой коллега с фотоаппаратом, заснять вас в этом очаровательном уголке…

Дневной свет угасал, и холод на улице стоял просто смертельный. По крайней мере, таким он казался мистеру Пауэллу, у которого болело горло и, кажется, поднималась температура. Молодой ученый трясся, стоя на сквозняке, и гадал про себя, отчего доктор Бойкотт не прикроет окно. Между тем доктор Бойкотт (который, когда ему приходилось устраивать выволочку кому-либо из подчиненных, всегда чувствовал себя более напряженно, чем желал показать) не замечал ни ледяного сквозняка, ни болезненного состояния мистера Пауэлла. Он счел, что в свете того, о чем пойдет разговор, предлагать мистеру Пауэллу присесть было бы неуместно; с другой стороны, заставить подчиненного стоять и при этом усесться самому было бы проявлением дурного тона. Как-никак они были коллегами по работе, и, если устроить молодому сотруднику разнос с начальственной позиции, вся смысловая часть его речи пропадет впустую. Мистер Пауэлл не проникнется сознанием своей вины, а лишь запомнит то, как на него орал босс, пользуясь своим должностным положением. Беспристрастная отчужденность сработает куда лучше.

В результате, когда за мистером Пауэллом послали и тот пришел, его непосредственный начальник стоял против рабочего стола, изучая графики на стене, отражавшие ход различных опытов. Он продолжал на них смотреть, разговаривая с мистером Пауэллом, а тот неловко переминался с ноги на ногу, пытаясь сообразить (как и было задумано), следует ли ему выказать какой-то интерес к графикам, которые неотрывно рассматривал его начальник.

Когда в разговоре возникали паузы, было слышно, как восточный ветер со вздохами обдувает углы здания и что-то снова и снова постукивает по водосточной трубе, извлекая из нее плоский жестяной звук, похожий на звон надтреснутого колокола.

— Директор вызывал к себе Гуднера, — рассеянным тоном говорил доктор Бойкотт, отслеживая пальцем какие-то цифры, которые касались опытов на животных, проводимых под патронажем министерства обороны. — Я, впрочем, не присутствовал при разговоре.

— Конечно, зачем бы вам, — гнусаво отозвался мистер Пауэлл, сморкаясь в последний чистый платок.

— В прошлом году были проведены сто тридцать одна тысяча девятьсот девяносто четыре эксперимента, — как бы между прочим заметил доктор Бойкотт. — Округлим до ста тридцати двух тысяч. Гуднер решительно утверждает, что никому ни слова не говорил.

— Вот как…

— Получается… получается около тринадцати процентов всей экспериментальной работы, проводимой по поручению государственных или связанных с государством учреждений, — задумчиво продолжал доктор Бойкотт. И добавил чуть громче: — Я лично переговорил с Тайсоном. И он тоже уверен, что никому ничего лишнего не сболтнул.

(Заметим в скобках, что разговор этот получился очень своеобразный. Неудобные вопросы доктора Бойкотта быстро заставили Тайсона сорваться на самый что ни есть жуткий ланкаширский диалект, так что под конец старик сыпал такими загадочными сочетаниями гласных и согласных, которых не было ни в одном словаре, но чья эмоциональная окраска сомнений не оставляла.)

— Да, шеф, болтунов тут у нас нет, — прогнусавил мистер Пауэлл, комкая в кулаке мгновенно отсыревший платок и прикидывая, что лучше: шмыгнуть носом или все-таки высморкаться еще раз.

— Те иллинойсские эксперименты… где же папка с результатами? Только вчера на месте была, — сказал доктор Бойкотт. — Вечно все пропадает! Может, вы на память цифры подскажете? Хотя бы приблизительно?

— Конечно, ведь это я справку составлял, — подтвердил мистер Пауэлл. — Исследования радиации за шестьдесят восьмой год. Шестьдесят одного бигля облучали кобальтом гамма шестьдесят. Половина гончих умерла в течение трех недель, причем с ужасающими симптомами. Их желудки…

— Не трудитесь, все сведения мне Сьюзан найдет. Да, так что там с тем парнем, который привез вас из Ульфы в то утро?

— Я вам уже все рассказал. Так, болтали ни о чем…

— Вы узнаете его, если еще раз увидите? — спросил доктор Бойкотт.

— Ну да, должен узнать… А что такое?

— Это он? — И доктор Бойкотт дернул подбородком в сторону небольшой фотографии, вырезанной из газеты. Снимок одиноко лежал посреди стола, какой-либо пояснительный текст был срезан. Мистер Пауэлл подошел и всмотрелся.

— Да, это точно тот малый, — ответил он без раздумий. — А откуда портретик?

— Из вчерашнего «Лондонского оратора», — ровным голосом объяснил доктор Бойкотт. — Это их репортер по фамилии Драйвер, присланный сюда освещать собачью эпопею. Он же и статью написал о бубонной чуме.