Ткань разорвалась, уступая нажиму, и показался серый, острый край давно оголившейся кости. Одновременно с этим и шляпа, косо державшаяся на голове, свалилась на землю, обнажив череп, обтянутый желтой ссохшейся кожей, на которой еще держались клочки волос. На терьера смотрела пустая черная глазница, стиснутые зубы скалились в застывшей улыбке. Надоеда не ощущал ни малейшего запаха падали. Зато ему бросились в глаза раскиданные отдельно от тела кости руки, вероятно, оторванные вездесущими сарычами.
Надоеда кинулся наутек, трясясь от страха, захлебываясь слюнями и непроизвольно брызгая мочой.
«Она еще безумнее меня! Я-то хоть понимаю, что свихнулся, а она сбрендила в корягу — и не знает об этом! Жуть-то какая! И ведь мне придется сказать ей… Что же она теперь будет делать? Как она до сих пор-то не поняла? Ее хозяин уже месяца три как помер, если не больше».
Хромая и еще не отойдя от пережитого страха, Надоеда присоединился к собаке. Та стояла на прежнем месте, не отрывая взгляда от неподвижного тела.
— Твой хозяин… — задыхаясь, выговорил Надоеда. — Твой хозяин, он умер! Слышишь? Он умер!
Собака медленно подняла голову. И до фокстерьера постепенно дошло, что она выглядит такой странной вовсе не из-за его сумасшествия или нечеткого зрения. Он видел то, что и должен был увидеть. Страшно истощенная, скелетоподобная сука, едва заметно мерцавшая в свете луны, обратила на него взгляд пустых глаз. В них не было мысли, они не моргали и не следили за его движениями, когда он попятился, припадая к земле. Язык у нее был неподвижным и черным, зубы торчали из высохших десен. Сука не ответила ему ни слова. Да и как бы она смогла ответить? В ней, как понял теперь Надоеда, уже давно не было жизни — кроме той, которую могло бы ей приписать какое-нибудь ничего не подозревающее существо, не распознавшее ее истинной сути. Перед ним был призрак, пустая, бесплотная тень давно отболевшего горя…
Фокстерьер повернулся и бросился бежать. И увидел — очень ясно увидел при луне, там, впереди, куда уже не достигала тень обрыва, — силуэт человека. Одетый в старое пальто, слегка сутулясь и держа в руке палку, человек уходил в сторону озера. Надоеда понесся вдогонку, но потом оглянулся, опасаясь, что за ним самим мчится ужас, увиденный под скалой.
Однако там, откуда он пустился в бегство, уже никого не было. Ни призрачной собаки, ни тела. Пес вновь повернулся в сторону озера. Человек в старом пальто тоже исчез. Надоеда остался один.
Минут через десять после этого Рауф, шедший по следу терьера вдоль ручья-притоки с целой бараньей ногой, на которой было полно мякоти и вкуснейших хрящей, обнаружил Надоеду у озера. Тот потерянно бродил вдоль кромки воды и плакал так, словно его отдали на расправу всем демонам ада.
Пока они добирались до своего логова, Рауфу дважды начинало казаться, будто его друг утратил последний рассудок. Надоеда как полоумный бросался в ручей, в первый раз — испугавшись неожиданно появившейся бродячей овцы, а во второй — когда в известняке вдруг ярко блеснула кварцевая прожилка. Но затем, когда они наконец забрались в свое убежище среди развалин, Надоеда, точно щенок, зарылся Рауфу под теплый бок и тотчас заснул. Заснул еще глубже и крепче, чем когда большой пес уходил на промысел после заката.
Пятница, 19 ноября
Мистер Бэзил Форбс, парламентский секретарь, был довольно приятным молодым человеком. Вышестоящие чиновники иной раз иронизировали на его счет, считая мистера Форбса этаким интеллектуальным легковесом, но в целом в министерстве его скорее любили. Он обладал весьма располагающей наружностью и, несмотря на репутацию человека безрассудного (чем и объяснялось его прозвище Шашки Наголо), не был склонен к маниям более высокого порядка — не считал себя прирожденным политическим гением, не интриговал против других министерств, натравливая на них собственных подчиненных. Кроме того, он был хорошо воспитан и умел прислушиваться к чужому мнению. Одним словом, среди государственных служащих есть немало людей, куда менее его достойных.
И вот однажды стылым лондонским утром, когда из труб, смешиваясь с низкими тучами, как обычно, летела копоть, а на улицах блестели вчерашние лужи, мистер Форбс приветливо поздоровался с заместителем министра и помощником министра, которых пригласил в кабинет его личный секретарь. Включив подсветку в аквариуме с тропическими рыбками, парламентский секретарь распорядился подать умеренно теплый кофе и целых пять минут любезно занимал вошедших беседой на разные общие темы. В конце концов замминистра украдкой посмотрел на часы и незаметно ввернул в разговор упоминание об Озерном крае.
— Ах да, — сказал мистер Форбс, с явной неохотой отрывая себя от простых радостей светского общения. — Как же, как же, Озерный край и те злые-презлые собаки. Ну и что, Морис, мы, на ваш взгляд, должны предпринять?
— Господин парламентский секретарь, в действительности, если взглянуть на вещи здраво, я тут вообще не вижу проблемы…
— Однако ситуация, как ни крути, складывается довольно неловкая?
— В политическом смысле это, конечно же, так. Я лишь пытаюсь сказать, что никакой реальной угрозы здоровью населения не наблюдается.
— Вы в этом совершенно уверены?
— Совершенно, господин парламентский секретарь, — ответил помощник министра, открывая таким образом огонь с левого фланга. — Собаки не могли попасть в лабораторию, где работают с бациллами чумы.
— Так почему бы нам так прямо и не заявить?
— Мы как раз считаем, что это можно сделать, более того — вам следовало бы это сделать, — пояснил замминистра. — Но мы хотели бы немного повременить, до тех пор пока Майкл лично не побывает на месте событий и не увидит все своими глазами. Газетчики, сами знаете, вечно все факты выворачивают наизнанку, и в конце концов их вранье никого не волнует. Но мы-то не репортеры и не имеем права распространять ложную информацию. Даже если никто не обратит на нее внимания.
— Ну хорошо, — сказал мистер Форбс. — Итак, здоровью населения ничто не грозит, и мы можем об этом в открытую заявить, так что газетчикам придется оставить данную выдумку и засесть придумывать новую. Но что вы мне скажете о, назовем их так, побочных эффектах? Как будем оценивать косвенный ущерб? Сами знаете, в следующий четверг — дебаты по расходной части бюджета. И оппозиция уже вознамерилась поднять вопрос об ассигнованиях на исследовательские программы.
— Совершенно верно, господин парламентский секретарь. Мы тоже предположили, что они построят свою игру на истории с этими собаками.
— Кстати, в котором часу начнутся дебаты? — спросил мистер Форбс. — Случаем, не припомните?
— Дебаты по бюджету всегда начинаются в шестнадцать тридцать, господин парламентский секретарь, — ответил замминистра (мысленно ужаснувшись, как и помощник, тому, что младший министр может не знать подобных вещей). — И, согласно регламенту, представитель оппозиции выступает первым. Как правило, в его речи звучат трескучие лозунги о нецелевом использовании государственных средств, но почти всегда это более общая политическая атака.
— Брекспир Багуош, королевский адвокат, любитель копья ломать, уже намекнул мне, что намерен поднять тему собак, но не следует же думать, что оппозиция сделает ее тараном для атаки на кабинет?
— Нет, никак не следует, господин парламентский секретарь. Это будет не таран, а так, вспомогательная дубинка. По всей вероятности, после вступительной речи на общие темы начнутся дебаты по частным вопросам, и тогда-то Багуош встанет и скажет: «А теперь, господа, позвольте привести вам конкретный пример безответственных действий правительства…» — и тут-то все и начнется.
— Да, пожалуй, все именно так и произойдет, можно не сомневаться. Я уверен, непременно поднимет историю с Лоусон-парком и беглыми псами. Тем более что это его избирательный округ. Но и других местных представителей, причем с обеих сторон, интересует эта тема.
