Одолеваемый зловещими предчувствиями, он какое-то время стоял на берегу озера, раздумывая, не повернуть ли ему подобру-поздорову обратно, пока ничего скверного не случилось. Терьеру было настолько не по себе в этом уединенном месте, что даже незнакомая собака интересовала его все меньше. Если она честная и правильная собака, то почему не ведет себя подобающим образом? Да и самого Надоеду начало охватывать почти такое же нереальное ощущение, как когда-то на Хард-Нотте.

«А вдруг мне опять станет дурно, как тогда? — тоскливо подумал фокстерьер. — Надо все время держаться Рауфа и не отходить ни на шаг. А то появится опять какой-нибудь смуглолицый незнакомец с ружьем… Бедняга! Я же совсем не хотел убивать его! Нет! Я и на эту собаку не хочу накликать беду… Все! Я возвращаюсь»

— Хватит меня дурачить! — пролаял он и пустился вниз по ручью, тем же путем, каким забрался сюда. Тем не менее любопытство, которое вызвала в нем странная сука, таившаяся в папоротниках, не оставляло его. Остановившись под навесом невысокой, обросшей лишайниками скалы, Надоеда полакал водички и снова пролаял: — Я ухожу, слышишь?

— Слышу, — раздалось мгновенно, как эхо, прямо у него за спиной.

Подпрыгнув от неожиданности, Надоеда крутанулся на месте. Собака стояла под той же самой скалой, всего в нескольких шагах от него. Задрав заднюю лапу, она почесала за ухом, после чего по праву более крупного зверя первой подошла и обнюхала Надоеду. Тот стоял совсем неподвижно, ощущая, какой ледяной у нее нос. Ледяной — и почему-то сухой, а не влажный.

«А я был прав, — подумал он. — У нее в самом деле запах украли. Ох, стыд-то какой… Они способны на что угодно, эти белые халаты. Что хотят, то и творят!»

Покончив с обнюхиванием, сука уселась рядом, и он спросил ее:

— Ты что тут вообще делаешь?

— Сторожу.

«Чего-чего?.. — подумал Надоеда. Ее ответ достиг его в виде какого-то звукового тумана, проникшего прямо в голову. — Надо собраться с мыслями, а то еще решит, что я дурнее, чем есть на самом деле!»

— Что? — переспросил он вслух. — Что ты сказала?

— Сторожу.

— Сторожишь что?..

Собака ничего не ответила.

— Ну извини, — сказал Надоеда. — Ты на меня внимания не обращай. Нас с тобой, сдается мне, почти одинаково покромсали. Я тоже удрал от белых халатов, только мне, если ты заметила, башку раскроили, так что я временами не очень хорошо слышу… да и вижу как-то криво, если уж на то пошло. И мне очень жаль, что они у тебя отняли… — Тут Надоеда умолк на полуслове: ему вдруг пришло в голову, что его нечаянная товарка по несчастью может и не потерпеть напоминаний о своей потере, о том, что больше не может никому сообщить о своем страхе, ярости, приязни… да вообще ни о чем жизненно важном! «Ее, бедняжку, все равно что ослепили», — подумал он гневно. А вслух сказал: — Понимаешь, я просто раньше никогда не встречал никого вроде тебя. Дай я тебя как следует обню… я хотел сказать — обгляжу! Господи, да они же голодом тебя совсем заморили! Мало им было всего остального, что они тебе причинили!.. Или, может, это ты уже на свободе так отощала? Ты, наверное, еды себе достать не могла?

Сука по-прежнему хранила молчание. Она в самом деле была невероятно худой. Ребра буквально торчали сквозь шкуру, а глаза, наоборот, запали до такой степени, что, казалось, блестели откуда-то из глубины черепа.

— Ну-ну, милая, — произнес Надоеда. — Рассказала бы ты, что происходит, а? Ты, наверное, думаешь, что я ничем не смогу тебе помочь, но, раз уж ты заманила меня в такую даль, какой смысл молчать? Что у тебя случилось — ну, кроме всего остального, я имею в виду?

Тут голова у него вдруг закружилась, и он был вынужден прилечь прямо там, где стоял, не то, пожалуй, свалился бы вниз. Когда звон в его голове малость улегся, он расслышал, как собака говорит:

— …мой хозяин. Вот я тут и осталась.

— Ух ты! Так у тебя был хозяин? — обрадовался фокстерьер. — Вот и у меня тоже… был когда-то. А у Рауфа — так моего друга зовут — никогда никого не было, представляешь? Честно говоря, я не уверен, что это такой уж плохой вариант.

Сука тронулась с места и пошла прочь. Казалось, она с трудом передвигала плохо гнувшиеся лапы.

— Так ты уходишь? Быть может…

Помимо чудовищной худобы, в облике этой собаки было что-то неуловимо жутковатое, и Надоеду опять взяли сомнения.

— Ты куда?

— К своему хозяину. Я же сказала — к хозяину! Каким местом ты слушал?

— Твой хозяин? Да где же он? Ведь не здесь?

— Я все рассказала! — В ее голосе слышался не столько гнев, сколько отчаяние.

— Извини, пожалуйста, — смиренно ответил фокстерьер. — У меня, знаешь ли, с головой не все в порядке. Она закружилась, как раз когда ты рассказывала. Меня ведь покалечили почти так же, как тебя. Пожалуйста, повтори, что ты рассказывала, я буду очень внимательно слушать!

— Мой хозяин ранен.

— Он где-то поблизости?

— Он там, по ту сторону озера. Мы шли по гребню холма, когда он поскользнулся и упал вниз. Я спустилась к нему, но он сильно пострадал. Он не может двигаться.

— Бог ты мой! — воскликнул Надоеда. — Плохо дело! Он даже закричать не может? Или рукой помахать? Здесь люди часто появляются, нам лис рассказывал… Да что лис — я и сам бывал наверху, так там места чистого нету, все бутылками и пакетами завалено! Там, небось, и сейчас люди есть. Они могут спуститься к нему на выручку…

Сука, не отвечая, неуклюже перескочила ручей, золотившийся в свете луны.

«Она не очень-то вежлива, — подумал фокстерьер. — Впрочем, в этой ситуации не до хороших манер, да и я — не самый подходящий ценитель. Она мне про своего хозяина толковала, а я почти все прослушал. Эх, было бы в моей башке дырок поменьше! Как же я могу ей помочь? — И тут Надоеду осенило: — Я же смогу сообщение передать! Сама она не додумалась. Видать, несчастье с хозяином здорово ее тряхануло, бедняжка и не сообразит, что надо делать. Но если я пойду, то люди в долине… э-э-э… да. Нет уж, лучше я сперва схожу и посмотрю на ее хозяина».

Он нагнал суку, и дальше они побежали бок о бок, минуя болото, огибая топкий восточный край озера. Здесь собака повернула прочь от воды и, прибавив ходу, повела фокстерьера к валунам и изломанным скалам у подножия Страйдинг-Эджа. Тени лежали здесь сплошной непроницаемой пеленой, и Надоеда даже остановился подождать, пока привыкнут глаза.

Прямо над головой уходили ввысь отвесные, зазубренные, очень опасные скалы.

«Мамочка моя! — поглядев наверх, сказал себе Надоеда. — Это оттуда, значит, ее хозяин сверзился? Крепко ему, должно быть, досталось!.. А эта дуреха небось торчала при нем, когда должна была со всех лап за помощью мчаться… Но почему он даже не крикнул? Так сильно расшибся? Или упал сегодня после полудня — а с тех пор там другие люди не проходили… Верно, измерзся весь, изголодался… Что за мысль! Вдруг, если я ему сумею помочь, он захочет принять меня… то есть нас с Рауфом… взять нас с ним домой, как только поправится».

— Слушай! — начал он. — Как ты думаешь, твой хозяин…

И замер на полуслове, так и не договорив. Сука взирала на него из кромешной темноты до того угрюмо, с таким провидческим выражением, что Надоеда непроизвольно отшатнулся. Вокруг царила практически полная тишина. Фокстерьер с трудом отважился нарушить ее, робко проговорив:

— Прости меня, я всего лишь хотел… Так где, говоришь, лежит твой хозяин?

Она повела его за утес, отстоявший на несколько ярдов от гигантской кручи. Надоеда шел следом, камни поскрипывали у него под лапами. Он сразу увидел темный контур человеческого тела — раненый лежал ничком возле кустиков болотного мирта. Фокстерьер подбежал к нему и ткнул носом в плечо.

Ткань одежды была мокрой и холодной, как окружающие камни. И она сплошь прогнила. Что еще хуже, эта одежда оказалась совершенно пустой. Под ней не чувствовалось плотного тела, она сминалась от прикосновений пса, словно порожний старый мешок. Борясь с ужасом, стиснувшим сердце, и до последнего надеясь обмануть этот ужас, Надоеда толкнул сильнее: может быть, там, внутри, все-таки обнаружится плечо из плоти и крови?..