Когда они уже все вместе отправились к добыче, Надоеда вовсю скакал и приплясывал вокруг большого пса. Лис же ограничился тем, что угрюмо буркнул:

— Сегодня, дружище, ты молодец.

Надоеда перестал танцевать.

— Слушай, лис, — сказал он отрывисто. — То, что ты сейчас сказал, скверно пахнет! Ты намекаешь, что вчера он был совсем не так хорош, как сегодня, а зря! Я мух на тебя напущу! Больших и кусачих! И на них люди верхом будут сидеть… Ой, о чем это я?

— И никто ничего про вчерашнее не говорил, — отозвался лис. — Я его за сегодняшнее похвалил.

И он молча, без дальнейших поддевок, принялся рвать кровавое мясо. Отповедь Надоеды оказалась столь неожиданной, что лис, при всей бесцеремонности его нрава, ощутил, по-видимому, нечто вроде растерянности и смущения.

Позже в этот же день фокстерьер умудрился без посторонней помощи отловить тощую бродячую крысу — и слопал ее в одиночестве, никому ничего не сказав. Этот подвиг взбодрил его дух, точно весеннее тепло — майскую муху, и к вечеру, когда они снова двинулись в путь, Надоеда был как никогда готов к новым свершениям. Целых четыре мили, пока они пересекали Гринап и спускались к Данмейл-Райзу, его было не унять. Он носился туда и сюда, стремительный, точно запах на ветру, только черно-белая шкурка мелькала, словно отблески в зеркальных осколках.

Южнее Тирлмира с широкой дороги послышалось урчание автомобильного двигателя и стали видны зажженные фары, что повергло фокстерьера в череду воспоминаний.

— Я помню эти огни в ночи, Рауф! И машины рычат, слышишь… Вот почему молодые собаки так часто выбегают со двора и пытаются за ними гоняться. Пустая трата времени! Машины их даже не замечают. А их огни — знаешь, что это такое? Это кусочки прежних лун.

— Как это? — спросил Рауф, помимо своей воли завороженный длинными лучами, которые, приближаясь, на мгновение ослепительно вспыхивали и затем с гудением уносились во тьму.

— Ну, когда луна в очередной раз становится полной и круглой, кто-то — человек или кто другой — начинает каждый день забираться наверх и понемногу отрезать кусочки с одной стороны. Ты, наверное, замечал, как она убывает? Так оно и идет, пока вся луна не кончится. Потом начинает расти новая. Люди, чтобы ты знал, не только с луной так поступают. Взять, к примеру, розовые кусты: мой хозяин на зиму обычно подрезал их чуть ли не до земли, а весной они опять вырастали. Если уж на то пошло, я думаю, что белые халаты и со мной собирались сделать нечто подобное! Как знать, вдруг однажды из меня другой Надоеда вырастет? Поживем — увидим… Так вот, к тому времени, когда новая луна опять становится круглой, она вся оказывается изъедена трещинами и дырками. Это, наверно, для того, чтобы ее легче было резать на части. Знаешь, мамка мне рассказывала, что луны вообще-то очень большие… просто огромные… только это не очень заметно, потому что они висят слишком высоко в небе. Человек, который отрезает куски, приносит их с собой вниз, и из них делают эти огни для машин. Правда, умно придумано?

— И надолго их хватает, огней этих? — спросил Рауф.

— Да не очень, — сказал Надоеда. — Я думаю, примерно на одну ночь. Мне так кажется оттого, что днем их редко увидишь. Их, наверное, все время меняют. И сразу заметно, что свет от них совсем не такой, как тот, что люди делают у себя дома, когда поднимают руку к стене… Рауф, а чувствуешь, как пахнет машина? Какой хороший, настоящий, правильный запах! Не то что у этих паршивых камней! Лис! Давай остановимся здесь и немного передохнем.

— Еще не хватало! Только не здесь, олух! — отозвался их проводник. — Тому, кто любит торчать возле дороги, приходит скорый конец!

Надоеда перебежал через дорогу, дождавшись ничем не нарушаемой темноты. Догнал лиса, который уже трусил вдоль русла ручья, вытекавшего из ущелья Берксайд-Гилл, и, запрокинув голову, увидел длинный силуэт Хелвеллинского кряжа, тянувшийся куда-то вдаль в свете луны.

— Вот бы мне овечьи крылья… — вздохнул фокстерьер, когда, следуя за неутомимым лисом, они вновь полезли круто вверх через лужи и маленькие водопады, выбираясь на пустошь Уилли-Уайф-Мур.

— Какие-какие крылья, Надоеда? Овечьи?..

— А то чьи же? У них были когда-то крылья, Рауф. И случилось так, что одна взлетела в небо, и все остальные, как у них водится, следом. Там они сняли крылья и давай пастись, передвигаясь все время вдогонку за солнцем, чтобы не мерзнуть. А к вечеру поднялся ветер и сдул все их крылья с того места, где они их оставили. Так овцы и не сумели их отыскать. Эти крылья до сих пор можно видеть в небе. Ветер носит их туда-сюда в синеве.

— Но как же овцы вернулись на землю?

— А очень просто. Где-то там, далеко-далеко, небо загибается книзу и сходится с землей. Это даже видно, если посмотреть вдаль. Овцам пришлось дать здоровенный крюк, они шли и шли — очень долго.

— Я этого не знал, — сказал Рауф. — Ты у нас главный умник, Надоеда. Ростом не вышел, зато мозгами… Верно, лис?

— Точно, — отозвался тот и лег наземь. — Умный, точно северная сторона осла, идущего на юг… Вот теперь, старина, можно и передохнуть. Нам еще топать и топать — силы понадобятся.

Когда они наконец миновали Незермост-Пайк, добрались до западного конца Страйдинг-Эдж и оказались над отвесным обрывом высотой в добрых шестьсот футов, который нависал над озером Ред-Тарн, тихо мерцавшим в свете луны, Рауф показал клыки и прочувствованно выругался.

— Шею бы тебе свернуть, лис! Почему ты не предупредил, что придется жить на краю одного из этих проклятущих баков для утопления? И потом, ты обещал, что на новом месте совсем не будет людей, а тут ими все провоняло! Не жилище, а мусорник! Табаком разит, черствым хлебом и еще этими… чем это пахнет, Надоеда?

— Картофельными чипсами, женщинами, шоколадом, мороженым, повидлом… всем вперемешку! Припоминаю еще одну песенку старины Киффа: «О, бараньи косточки, курятина, сыр, — вот вещи, которые красят наш мир! Но я всем этим лакомствам предпочел бы благоуханный фонарный столбик».

— Ладно, помолчи. Лис! Люди же здесь, похоже, толпами шляются.

— Верно, старина. Но только не зимой. И только не туда, куда мы направляемся!

— Куда еще мы направляемся? — зарычал Рауф. — К этому баку с водой я нипочем не пойду!

— Ну, ну, приятель, полегче на поворотах, — насколько мог смиренно проговорил лис. — Никто тебя туда и не ведет.

Надоеда тем временем, усевшись на камушек, задрал морду к плывшей между облаками луне, после чего запел — безо всякой внятной причины, зато с беспричинным восторгом. Почти так же, как поет под майским солнышком перелетная славка-черноголовка, поет в зеленой английской роще, понятия не имея, что полгода спустя какой-нибудь нечесаный пентюх, обитающий в Италии или на Кипре, подманит ее дудочкой и умертвит ради того, чтобы другая сволочь в дорогом парижском ресторане сделала из нее заливное, а третья прямоходящая свинья могла полакомиться изысканным блюдом.

— Хватит уже, Надоеда! — перебил Рауф. — Что за радость просиживать задницу, распевая всякую ерунду?