Хозяин дома еще немного помедлил, разглядывая коврик у входа. Потом передернул плечами, отпустил дверь и, повернувшись, направился в небольшую гостиную. В ней не было натоплено, из чего следовало, что едва ли он сидел там перед приходом репортера. Прикрыв за Дигби Драйвером дверь, доктор Гуднер застыл, молча глядя на него.

Стоя возле дивана, репортер открыл принесенную с собой папку, вытащил машинописный листок и внимательно всмотрелся в него.

— Так что вы хотели? — спросил доктор Гуднер.

Дигби Драйвер поднял глаза.

— Я бы хотел, чтобы вы мне ответили всего на один вопрос, доктор Гуднер. Даю вам слово никому не сообщать, от кого получил на него ответ. Вопрос такой: чем вы занимаетесь в своей неизменно запертой лаборатории в Лоусон-парке?

Доктор Гуднер демонстративно распахнул дверь гостиной и сделал несколько шагов по узкой прихожей, прежде чем Драйвер заговорил снова, на сей раз — более резким тоном, который наверняка узнало бы его прежнее университетское начальство:

— Вам стоит сперва ознакомиться с содержанием этой бумаги, доктор Гуднер… или, вернее, доктор Гетнер, я правильно выговариваю? Тиллиерштрассе, дом девятьсот сорок три, квартира четыре… Нет, правда, глянули бы вы сюда, а? Прежде чем выставлять меня за дверь.

Доктор Гуднер вернулся и взял листок, протянутый репортером. Когда тот убрал руку, верхний конец листка начал зримо дрожать. Доктор надел очки и повернул бумагу к свету свисавшей с потолка лампы, плохо затененной абажуром.

— Что это вы мне такое показываете?

Драйвер чуть помедлил, потом быстро произнес:

— Сами видите. Биографический очерк, так сказать. Ну, или заметки к таковому. Моя газета, знаете ли, планирует вскорости напечатать серию очерков о бывших нацистских вражеских ученых и врачах, натурализовавшихся в нашей стране. Эти заметки — заготовка для статьи, которая должна выйти примерно через две недели.

Доктор Гуднер пожал плечами:

— Все, что со мной было когда-то, давно миновало. Я не военный преступник.

— Почем знать, как после публикации статьи будут думать о вас наши читатели… доктор Гетнер из Мюнхена. Мы разыскали одного человека, который помнит ваше посещение Бухенвальда в самом начале сорок пятого года…

— Я ничего там не делайт. Я всего лишь приехаль туда и сразу уехаль…

— Вполне возможно, но вы там все-таки побывали. А ваши исследования в области бактериологического оружия по заданию вермахта? Да, а еще Труди — я совсем о ней позабыл! Ну же, доктор Гетнер! Подумайте хорошенько!

Рука доктора Гуднера, опущенная вдоль тела, сжалась в кулак, но он ничего не сказал.

— А теперь слушайте, — сказал Дигби Драйвер. — Могу обещать вам, что эта статья не выйдет ни в нашей газете, ни в какой иной газете Британии ни сейчас, ни позднее… при условии, что вы честно ответите «да» или «нет» на один простой вопрос, а потом забудете о нашем разговоре. Я вас больше не потревожу… да о чем я, меня тут и вовсе не было! Видите, как просто? А вопрос у меня такой: связана ли работа, которой вы занимались последний месяц и занимаетесь сейчас в своей специальной лаборатории, с исследованием бубонной чумы?

Доктор Гуднер помолчал, передернул плечами и коротко ответил:

— Да.

— Ну вот и отлично. Я обещал, что задам всего один вопрос, но не могу удержаться от второго, поскольку он вытекает из первого… и потом я уйду. Появлялись ли за этот месяц в вашей лаборатории зараженные блохи, способные стать разносчицами чумы?

На сей раз молчание затянулось. Доктор Гуднер, опустив глаза, рассматривал внутренность нетопленого очага. Одна его ладонь лежала на желтовато-серых глазированных кирпичах дешевой облицовки. Наконец он поднял голову, и его очки сверкнули в холодном электрическом свете. Дигби Драйвер стоял на прежнем месте.

— Не трудитесь отвечать, — сказал репортер. — Если да, просто кивните.

Когда он подошел к выходной двери и обернулся, доктор Гуднер все так же смотрел в пустой камин. Потом он кивнул — почти незаметно.

Вполне удовлетворенный, Дигби Драйвер вышел наружу, под тихое вечернее небо.

Суббота, 13 ноября

— Этот мир — скверное место для животных, — угрюмо пробурчал Рауф.

— Включая гусениц, которых ты съел?

— Включая тебя!

— Я умненькая собачушка, дырявая черепушка… Ну, так мне чуется!

— Сиди смирно, — сказал Рауф. — У тебя там грязь, сейчас вылижу.

— Ой, поосторожнее! Это знаешь как называется? Промывка мозгов.

— Ну вот, порядок. Теперь все чисто.

— Правда? То-то я чувствую, что прямо на глазах поумнел! Точно говорю, в мозгах все прояснилось… Хочешь, на задних лапках пройдусь? Энни Моссити это всегда выводило из себя, только она никогда не решалась сказать… Однажды я притворился, будто потерял равновесие, и зацепил когтями ее чулок… Во смеху-то было!

— Ну и допрыгался в конце концов, как я посмотрю… А с чего ты вообще так развеселился? Не вижу причин радоваться.

— Все дело в той мышке, Рауф! Когда луна светит, вот как теперь, мышка поселяется у меня в голове и начинает петь песенки. Помнишь, как Кифф пел?.. Кстати, теперь с ним все в порядке. Он вон на том облачке…

— Может быть. Но твою мышку я что-то не слышу.

— Это просто оттого, что ты есть хочешь. Ты разве не знал, что с голодухи в голове все вянет?

— Что?..

Надоеда не ответил.

— Что ты сказал, не пойму?

Фокстерьер подпрыгнул и гавкнул большому псу прямо в ухо:

— Я сказал: ты разве не знаешь, что от голода уши вянут и ты слышать перестаешь?

Рауф клацнул на него зубами, и Надоеда с визгом отскочил прочь.

— Тихо вы там! — сердито оглянулся лис. Они поднимались по крутому склону, держась берега стремительного ручья, и лис шел первым.

Как всякий, чьи достоинства и достижения заставляют восхищаться окружающих и приучают их полагаться на него, Рауф поневоле задумывался, долго ли он сможет оправдывать эти высокие ожидания, и боялся, что его выносливости приходит конец. Последние тридцать часов путешественникам приходилось несладко. Накануне, беспощадно подгоняемые лисом (который казался совершенно неутомимым даже по сравнению с могучим Рауфом), они преодолели Морщинистый кряж, держась его восточной стороны. Потом обогнули Бау-Фелл, прокрались в редевшем, но все еще плотном тумане через вершину Россетт-Гилла (прокрались, ибо совсем рядом находился крепкий молодой человек и при нем девушка, тщетно умолявшая парня повернуть назад), низом миновали горное озеро Энгл-Тарн, рысью пробежали вдоль ручья Лэнгстрат-Бек в его верхнем течении и к вечеру достигли убежища, которое лис обещал им среди скал Булл-Крэга.

С востока дул слабый ветер, и небольшая полянка среди скал казалась довольно уютной — особенно если лежать втроем, тесно прижавшись друг к другу мохнатыми боками. Уют, впрочем, вышел весьма относительный. Рауф, выбившийся из сил и вдобавок толком не залечивший лапу, пораненную на Хартер-Фелле, никак не мог загнать и свалить намеченную к поимке овцу. В конце концов, после нескольких неудачных попыток, он рухнул на залитый луной склон и поддался уговорам Надоеды, призывавшего его отказаться в эту ночь от дальнейших попыток добыть какую-то еду. Настроение Рауфа ничуть не улучшилось, когда лис, подчеркнуто воздержавшись от каких-либо комментариев, принялся ловить среди вереска жуков и еще какую-то съедобную живность. Оба пса, проглотив свою гордость, вскоре последовали его примеру. Поддев носом двух волосатых, коричневых, трехдюймовых гусениц малинового коконопряда, Рауф без колебания проглотил обеих.

Проснувшись на следующее утро, Надоеда увидел, что Рауф уже исчез в неподвижном влажном тумане. Они с лисом собрались было пуститься по его следу, благо тот был вполне различим на мокрой земле, когда Рауф вернулся. Его пасть была в крови, брюхо — раздуто от свежего мяса, только хромал он пуще прежнего. Примерно часом раньше, в предрассветной тьме, он зарезал-таки овцу — подкараулил ее из засады под валуном, потом набросился и схватил прямо за горло. Овца, не растратившая сил в погоне и бегстве, отчаянно отбивалась, и лишь ярость, вызванная вчерашними неудачами, помогла Рауфу удержать хватку. Добив наконец свою жертву, кобель проглотил едва ли не половину мяса, после чего довольно долго отлеживался, вылизывая лапы, прежде чем вернуться к своим друзьям.