Ну вот, а потом он спускался вниз завтракать, затем надевал старое коричневое пальто с желтым шарфом, сажал меня в машину и вез в другой дом, довольно далеко от нашего. Да, Рауф, в те дни дома еще никуда не успели исчезнуть, ведь это было до того, как я все испортил… В том доме мой хозяин оставался весь день, а на столе у него время от времени звонил звонок. Люди приходили переговорить с ним, и там тоже была уйма бумаг, только по какой-то причине мне не позволяли с ними играть. Зимой зажигали огонь, и я грелся рядышком на ковре. В том доме все было здорово, только звонок на столе мне не нравился. Я не хотел делить с ним хозяина и всегда лаял, когда он звонил. Я точно не уверен, но, по-моему, это был какой-то зверек, ведь когда он звонил, хозяин брал его в руки и разговаривал с ним, а не со мной.
Подруги у моего хозяина не было. Только одна женщина время от времени приходила из дома по соседству и наводила порядок. У нее были седые волосы и передник в красную полоску. Она выкатывала такую жужжащую штуку на колесиках и толкала ее перед собой, а позади через весь пол тянулась такая длинная черная веревка. Один раз я схватил эту веревку и начал было грызть ее для забавы, и женщина так раскричалась! Нет, Рауф, на самом деле она была добрая, я даже не помню, чтобы она еще когда-нибудь на меня сердилась. Но тогда она вытолкала меня из комнаты и никогда больше не пускала туда, где жужжала и гудела та штука. Наверное, это тоже был какой-то зверь. Я сам видел, как он подбирал с ковра и заглатывал обрывки бумаги и всякие мелкие соринки. Как по мне, это в пищу не годится, но мало ли что едят, например, птицы. Или ежи. Правда, в отличие от животных, у этой штуки совсем не было запаха.
По вечерам, а иногда и в середине дня, когда мой хозяин заканчивал свои дела в том, другом доме, мы отправлялись с ним на прогулку. Иногда просто бродили по парку, а иногда блуждали по лесу и вдоль реки. Мы ходили подолгу, я гонял водяных крыс и серых белок, а еще хозяин бросал мне палочки, чтобы я их приносил. Бывали дни, когда он совсем не ездил в дом с бумагами, и тогда, если только он не начинал рыться в саду, мы с ним уходили гулять на много часов! А позже, вечером, мы усаживались с ним у огня. У него был такой мерцающий ящик, в который ему нравилось смотреть. Этого я тоже никогда не мог понять, но, наверно, в этом был какой-то смысл, раз ему это нравилось. Иногда в саду принимались орать коты, и я настораживал уши, а мой хозяин смеялся, щелкал языком и шел открывать заднюю дверь. И я вихрем вылетал в сад и громко лаял — гав! гав!.. — и все коты удирали как ошпаренные, а хозяин смеялся: «Молодец, Надоеда! Так их!»
Нам всегда было весело вместе… Не знаю даже, что бы он без меня делал? Кто приносил бы ему по утрам бумажки, кто приносил бы палочки, которые он бросал, кто лаял бы у двери, когда к нему приходили другие люди, кто, наконец, гонял бы котов из сада?.. И я вот что тебе скажу, Рауф: я правда был хорошим псом — не то что никчемный «дворянин» из соседнего двора, который подрывал клумбы в хозяйском саду, лопал в три горла и отказывался подходить, когда его звали! Он вообще ни одной команды не знал и слушаться не желал! Нет, Рауф, я был совсем не таким! Я его презирал. Я никогда не был зазнайкой, но, честно, от его запаха меня просто тошнило…
У нас дома всегда был порядок! Меня кормили каждый вечер, когда мы возвращались домой, и больше — ни-ни. Ну, разве только тот кусочек утреннего печенья. И небольшое лакомство перед поездкой на машине. Хозяин меня часто вычесывал и временами что-то закапывал в уши. И еще он два раза возил меня в такое место, где меня осматривал белый халат… Не рычи, Рауф! Это был хороший, правильный, добрый белый халат. Да, представь, и такие раньше встречались. В те времена я и понятия не имел, что они бывают совсем другими.
Хозяин никогда не позволял мне забираться на кресла, только к нему на кровать, и там, в ногах, был постелен такой славный, прочный коричневый плед… Мой собственный плед, Рауф! Мой собственный и больше ничей! А еще у меня был свой стул. Старый, конечно, только я его быстренько еще больше состарил… Я на нем все сиденье изодрал! Я так любил этот стул, потому что он пах мною!
Я всегда прибегал на зов и всегда делал то, что мне велели. Это потому, что у меня был очень хороший хозяин. Он умел как-то так все устроить, что тебе самому хотелось выполнить то, о чем он тебя просит. И я радостно слушался, потому что доверял ему. Если он считал, что вот так-то и так-то поступать правильно, значит, так оно на самом деле и было. Помню, как я разок лапку поранил… знаешь, Рауф, даже наступить на нее не мог, и она вся распухла. Тогда он положил меня на стол и все время со мной разговаривал — негромко так, дружелюбно. Он взял мою лапу, и я стал ворчать и показывать зубы, а он все говорил, и тогда я… я… Рауф, я его прихватил зубами за руку, я просто не мог больше сдерживаться… Я чуть не помер от стыда, когда осознал, что наделал, а он и ухом не повел! По-прежнему держал мою лапу и все говорил, говорил… И вдруг вытащил из подушечки здоровенную колючку, а потом чем-то замазал. До сих пор помню этот запах, Рауф, тогда я в первый раз учуял его. Тогда я его не боялся.
Я в точности не уверен, но те мужчины и женщины… ну, те друзья, с которыми он разговаривал и вместе сидел в доме с бумажками… они, по-моему, его слегка поддразнивали из-за того, что он не завел себе подруги и жил со мной вдвоем, и только та седая женщина в переднике иногда к нам заходила. Ты же знаешь, Рауф, никогда нельзя точно понять, о чем говорят между собой люди, но они временами показывали на меня пальцами и посмеивались, поэтому я так и решил. Только мой хозяин не обращал внимания на эти подначки. Он почесывал меня за ухом, похлопывал по спине и говорил: «Надоеда, ты молодец! Ты лучше всех!» А потом брал свою палку и мой поводок — и я понимал, что мы отправляемся гулять, и с громким лаем пускался в пляс у двери.
В те времена я недолюбливал только одного человека. Знаешь, Рауф, у моего хозяина была сестра, и я ее терпеть не мог. То есть я думаю, что она доводилась ему сестрой, потому что она была на него очень похожа, да и запахи у них были похожи. Иногда она приходила в дом и некоторое время оставалась у нас, и тогда… ох, потроха и печенки, нам этого не понять! Даже по ее голосу, который был такой… ну… точно песок под половиком… можно было понять, что ей не нравится, как все заведено у нас в доме. И еще в такие дни я никогда не мог найти свои вещи. Ну там, косточку, мячик, любимый старый коврик под лестницей. Она считала, что все это непорядок, утаскивала куда-то и прятала. А однажды она пихнула меня — даже не пихнула, а стукнула шваброй, когда я спал на полу, и тогда мой хозяин вскочил со стула и сказал ей, чтобы она никогда больше так не делала. Но в основном он, по-моему, боялся ей перечить. Я могу только догадываться, но, мне кажется, она на него сердилась из-за того, что он никак подругу себе не заведет, а он как будто чувствовал себя виноватым, но ничего менять не хотел. Если я прав, тогда легко догадаться, за что она меня не любила. Да что там, она меня попросту ненавидела! Она, конечно, притворялась, что я ей нравлюсь, но я-то чуял ее отношение! Когда она приходила, я съеживался и шарахался прочь, и другие люди, должно быть, думали, что она меня обижает. Впрочем, так оно и было! А потом… потом…
Знаешь, что самое смешное, Рауф? Я с самого начала знал свое имя, а вот как звали моего хозяина — понятия не имею. Может, у него, как у лиса, и вовсе не было имени. А вот у его сестры имя было, и я его даже знаю, потому что хозяин его часто произносил. Я всегда чуял, когда она входила в ворота, и тогда мой хозяин выглядывал в окошко и всегда со смехом произносил одно и то же: «Энни Моссити[30] кнамидет!» Тут я иногда принимался рычать, но ему это не нравилось. Он не позволял мне непочтительно с ней обращаться, даже когда ее самой поблизости не было. У нас в доме было принято людей уважать. Всех людей, Рауф… Только я все равно думал, что такого длинного и звучного имени она никак не заслуживает. Поэтому я про себя всегда отбрасывал «кнамидет» и думал о ней просто как об «Энни Моссити», или даже вовсе «Моссити». Однажды хозяин устроил мне выговор — уж очень бурно я радовался, когда она уходила, а он нес к двери ее сумку. Рауф, я правда не мог не плясать, ведь она отбывала восвояси! И потом, после ее ухода мне всякий раз бывало какое-нибудь послабление, которого она нипочем бы не допустила. Ну там, к примеру, сливки с блюдечка долизать…
