А потом настал день, когда… когда…
Голос Надоеды сорвался на безутешный плач, фокстерьер начал тереться искалеченной головой о солому. Порыв ветра шевельнул старый мешок, свисавший с гвоздя над их головами, и ткань хлопнула, точно крылья огромной хищной птицы.
— Однажды вечером… — справившись с собой, продолжал Надоеда, — однажды вечером, в самом конце лета, мы вернулись из того дома с бумажками. Хозяин чем-то занялся, а я, выбравшись в сад, улегся подремать на солнышке, под кустами рододендронов у ворот. Знаешь, Рауф, летом на них распускаются огромные розовые цветы, размером в половину твоей головы, и над кустами, жужжа, вьются пчелы. У меня в тех кустах было излюбленное местечко, что-то вроде тайного логова. Там я всегда чувствовал себя в полной безопасности и пребывал в абсолютном счастье. Помню, солнце уже садилось, когда я проснулся с приятными мыслями об ужине; я был настороже и готов к немедленным действиям — ну, ты знаешь, каково это, когда хочется есть. И вот тут-то я расслышал сквозь листву шаги, а потом увидел, как мелькнул желтый шарф. Я не ошибся — это и вправду был мой хозяин, и он направлялся к воротам, неся сложенную бумажку в руке. Я понял, что было у него на уме, — он, верно, собирался поиграть с тем большим красным ящиком. Помнишь, я тебе рассказывал, что людей хлебом не корми, только дай с бумажками повозиться? Ты и сам говорил, что они временами брались за них даже тогда, когда ты тонул в железном баке… Наверное, для них это такая же излюбленная забава, как для нас — все обнюхивать. У них и на улицах все устроено для их любимой игры. Мы, собаки, сразу бежим к фонарным столбам, а они себе поставили большие, круглые, красные ящики для бумажек. Честно тебе скажу, я никогда не мог взять в толк, отчего некоторые хозяева — слава звездному псу, не мой! — так не любят, чтобы их собаки обнюхивали фонарные столбы и задирали возле них лапу. Ведь сами-то они занимаются тем же возле красных ящиков! Небось тоже метят свою территорию и самоутверждаются — а нам почему нельзя? Когда человек отправляется на прогулку, а происходит это обычно по вечерам, он нередко берет с собой бумажку, хранящую его запах, и сует ее в один из этих больших красных ящиков. И если он вдруг встречает другого человека, мужчину или женщину, за тем же самым занятием, они начинают разговаривать. У них это примерно то же, что у нас — обнюхиваться, ну да ты сам знаешь.
Так вот, Рауф, мой добрый хозяин питал столь же здоровую любовь к играм с бумажками, как правильная собака — к посещению уличных столбиков. Бывало и так, что, возвратившись вечером домой из того дома, куда мы с ним ездили днем, он садился за стол еще немного поскрестись в бумажках и пошуршать ими. А потом нес их на улицу, туда, где стоял красный ящик, и бросал их внутрь сквозь щелку.
Короче, Рауф, в тот вечер я без труда сообразил, куда он направлялся. Он почти всегда звал меня с собой, когда шел со двора, но в тот вечер, видно, просто не нашел меня и решил ненадолго выйти один, а на прогулку со мной отправиться попозже. И вот он вышел за ворота, и минуту-другую спустя мне подумалось — а почему бы не побежать следом и не нагнать его по дороге? Он небось удивится моему появлению, то-то весело будет!.. Я дождался, когда он завернет за угол в конце нашей улицы, выскочил из-под кустов и перепрыгнул ворота. Я умел высоко прыгать, у меня здорово получалось. Этому фокусу меня обучил хозяин. Бывало, подзовет меня и скажет: «А кто сахарку хочет? Оп-ля!» — и я лечу мячиком через стол, и он мне сразу дает кусочек сахара. Так вот, я одолел ворота и побежал за угол вслед за хозяином.
Большой красный ящик стоял на другой стороне дороги, а дорогу эту, Рауф, надо было пересекать очень осторожно, потому что по ней то и дело ездили грузовики и всякие другие машины. Когда хозяин водил меня в ту сторону, он всегда пристегивал поводок и неизменно переходил улицу в одном и том же месте, там, где она была раскрашена черным и белым. Я пересекал ее там множество раз, только там и больше нигде. Подбежав, я увидел хозяина — он как раз походил к тому самому месту, постукивая палкой и неся в руке бумажку, и я сказал себе: «А сейчас мы его удивим!»
И я обогнал его, Рауф, я проскочил перед ним и выскочил на черное с белым.
Надоеда умолк и некоторое время лежал, крепко зажмурившись, на мокрой соломе. Рауф терпеливо ждал, почти надеясь, что его друг прервет повествование и этим предотвратит или отменит ожидаемый страшный финал. У всякого мелькают подобные мысли, когда близится к развязке печальная и пугающая история. Так архонты Древних Афин обвинили во лжи брадобрея, который первым сообщил им о поражении при Сиракузах: ведь признание его лжецом означало, что он и вправду солгал и, стало быть, никакого поражения на самом деле не было.
Двигавшаяся на запад луна осветила пятачок пола, на котором лежали собаки, и ее свет, казалось, пресек попытки Надоеды скрыть окончание своего рассказа. Он открыл глаза и снова заговорил:
— Я добежал уже до середины дороги, когда услышал сзади голос хозяина: «Надоеда! Стоять!..» Я говорил тебе, что всегда слушался его, вот и в этот раз я по первому его слову замер на месте. И тут… тут раздался жуткий визг… а хозяин бросился ко мне, подхватил на руки и швырнул вперед, на другую сторону улицы, где я свалился в канаву… Рауф… Рауф, падая, я услышал удар… это грузовик ударил его… Более страшного звука я в жизни своей не слыхал! Никогда не забуду, как он стукнулся головой о дорогу… Если бы только я мог выкинуть это из памяти! Его голова на дороге!
Повсюду разлетелись осколки стекла, один из них поранил мне лапу. Из грузовика выскочил человек, сбежалась толпа людей — сперва один или два, потом их стало много. Они вытерли моему хозяину лицо… одна его сторона была вся в крови… а на меня никто внимания не обращал. Потом зазвенела и завыла сирена. Подъехала большая белая машина, и из нее вышли люди в синей одежде. Помнишь, Рауф, я рассказывал про тот звонок на столе у моего хозяина? Они привезли с собой почти такой же, только побольше и ужасно громкий. Должно быть, они хотели, чтобы он с ним поговорил, но у них ничего не получилось. Он не открывал глаз и не двигался, лежа на дороге. У него вся одежда в крови была… Люди вокруг все понимали, Рауф, я видел, что они все понимали. Водитель грузовика говорил что-то и плакал, он был совсем молоденький, сущий мальчишка. Потом один из людей в синем заметил меня и ухватил за ошейник. Седая тетка в переднике — а она там тоже была, туда, по-моему, соседи со всей улицы прибежали — взяла меня на поводок и отвела к себе домой. Только она больше не была доброй, Рауф. Теперь она меня ненавидела. Они все меня ненавидели! Она заперла меня в подвале, где у нее лежал уголь. Но я принялся выть и голосил так, что она выпустила меня оттуда и оставила в кухне.
Что было потом, я помню плохо. Хозяина своего я больше не видел. Наверно, они положили его в землю. У них это в обычае, ты знаешь. А на другой день приехала Энни Моссити. Как она посмотрела на меня, переступив порог кухни!.. Никогда не забуду этот взгляд. У нее ни словечка доброго не нашлось для несчастного пса, оставшегося без хозяина. Она что-то сказала седой женщине, и потом они обе ушли, притворив дверь. Еще через день она вернулась с корзинкой, посадила меня в нее и куда-то повезла на своей машине. Это точно была не наша машина, там повсюду был только ее запах. Поездка выдалась долгой, а когда мы наконец остановились, она отдала меня одному из белых халатов. Правда, Рауф, я думаю, она вошла в такие хлопоты только потому, что хотела, чтобы со мной сотворили что-то ужасное!
Большой пес долго молчал. Потом спросил:
— Так ты из-за этого все время повторяешь, что падаешь? — Фокстерьер не ответил, и Рауф продолжал: — Говорю же, этот мир — скверное место для животных. С таким же успехом ты мог бы свалиться сюда откуда-нибудь с небес, Надоеда. Туда, где ты когда-то жил, обратного хода нету, согласен? Утешайся хотя бы тем, что самое плохое уже случилось и оно больше не может повториться.
