Наконец он приподнял голову и огляделся. Первым, кто попался ему на глаза, был Рауф, трудившийся над большой костью. Надоеда не без труда дотянулся до нее и осторожно лизнул. У нее в самом деле был вкус мяса. Надоеда сделал вывод, что они с Рауфом умерли.

— Рауф… прости меня. Остров…

— Что там про остров?

— Ну, Собачий остров. Я на самом деле все выдумал. Я хотел утешить и подбодрить тебя. Такого острова нет…

— И ничего ты не выдумал, — ответил Рауф, дробя мощными челюстями сахарную головку. — Мы как раз туда и плывем.

— Ты о чем? Куда мы… ой, мои лапки! Сейчас у меня все косточки лопнут… Ой, Рауф…

— Этот человек — не белый халат, вот я о чем. И он совсем не собирается отдавать нас белым халатам. Точно тебе говорю!

— Да, да, ты прав… Никаких белых халатов больше не будет…

— Это правильный человек. Я уже понял. Я ему доверяю. Знаешь, он меня из бака вытащил.

— Рауф, я видел… такое колесо… А откуда ты взял, что ему можно верить?

— Он пахнет… ну… хорошо пахнет. Безопасно, что ли. И он нас везет на Собачий остров!

За пределами рубки, в которой расположились спасенные псы, полюбившийся Рауфу человек сложил рупором ладони у рта и принялся что-то кричать. Рауф взял свою кость, вышел наружу и устроился с нею поближе к резиновым сапогам человека. Спустя некоторое время Надоеда высвободился из теплой ткани, в которую его завернули, и последовал за приятелем. Все качалось вверх-вниз, сбивая его с толку, а дух машинного масла перебивал все прочие запахи. Второй человек что-то ласково проговорил и нагнулся погладить фокстерьера по голове.

— Мамка моя сука! Вот они, настоящие хозяева! — выговорил Надоеда. — Только, похоже, они умерли, как и мы. А почему здесь все так качается? Придется привыкнуть… Тут вообще все по-другому, только небо и ветер точно такие же… И колесо куда-то пропало… вот и хорошо, не хочу его больше видеть.

Человек Рауфа перестал кричать. Теперь он слушал другой голос, отвечавший ему откуда-то издали. Рауф поставил передние лапы на борт и смотрел туда же, куда и человек. Надоеда попытался присоединиться к ним, но все еще непослушные лапки подвели его, он запрокинулся и упал. Человек в очках — тот, что гладил его, — подхватил фокстерьера на руки.

И Надоеда увидел волны, увенчанные крутыми белыми гребнями. А за ними, не слишком далеко — продуваемые ветром дюны с развевавшимися косицами жесткой травы. И еще там были люди. На песке стояло несколько мужчин, и один из них, спустившись к самой воде, что-то кричал Рауфову человеку.

— Рауф, смотри! У двоих — красные шапки и коричневая одежда!

— Ну и что? С этим человеком мы в безопасности. Он никому нас не позволит обидеть.

— Вот уж никогда не слыхал, чтобы ты о людях так говорил…

— Все когда-нибудь случается в первый раз, — хмыкнул Рауф.

Под днищем мягко заскрипел песок, лодку качнуло, и тут же качка прекратилась. Человек Рауфа перелез через борт, ступив прямо в воду, и вброд зашагал к дюнам.

Рауф напряженно всмотрелся и вдруг спросил:

— А почему это один из них на песке лежит?..

— Который? Где? Ой…

Надоеда смотрел на берег и ждал, когда человек растает в воздухе и исчезнет, но этого не происходило. Вот между лежавшим мужчиной и фокстерьером прошел Рауфов человек, но тот по-прежнему не исчезал.

И вот он заметил Надоеду.

И окликнул по имени…

Надоеда кинулся через борт в путаницу водорослей, мусора и хлещущих волн. Сквозь лай Рауфа, сквозь крики чаек — сквозь белое облако рододендронов в цвету — до него донесся голос хозяина. Единственного человека на всем белом свете. И, как утро прогоняет ночь, растапливая холодную тьму, так невероятный взрыв чувств начисто развеял темные облака, так долго туманившие ясный разум терьера. В уши Надоеде хлынула вода, его лапки оскальзывались на поросших водорослями камнях. Кое-как отряхнувшись, он шариком ртути взвился по склону дюны…

И хозяин крепко обнял его, прижимая к груди.

Даже Шекспир, во всей славе его драматургических достижений, не взялся описывать воссоединение Леонта с возлюбленной[108], которую тот успел похоронить и оплакать. Он поступил правильно, и пусть критики говорят что угодно… Так что позвольте мне опустить занавес над сценой трогательного единения на прибрежных дюнах Дригга. Это было зрелище из тех, которые бесполезно описывать. Собака и человек выглядели так, будто пережили гибель и воскресение мира. Говорят, это называется чудом. Вот только чего здесь было больше, радости или печали?..

Знаете, читатель, я всегда думал, что никакое событие, пусть сколь угодно странное и эмоционально насыщенное, не способно выйти за рамки времени и пространства. Ибо время, которое Леандр проводил с Геро, все-таки измерялось минутами и часами[109], а песня сирен состояла из вполне определенных музыкальных нот. Прекраснейшее вино может быть выпито только один раз, и чем больше слов мы употребим ради описания его вкуса, тем глупее они будут звучать. Но что, если мы дерзнем продолжить мысль, высказанную майором Одри, и предположим, что животное, живущее одним инстинктом, здесь и сейчас (и к тому же уверенное, что оно умерло), способно чувствовать радость даже острее, чем его хозяин (который со всей определенностью знал, что по-прежнему жив)?

Мистер Вуд плакал и не скрывал своих слез, Надоеда без устали вылизывал ему лицо. Питер Скотт, Джон Одри и все остальные деликатно отвернулись, спустились к самому берегу и не сговариваясь принялись рассуждать на разные отвлеченные темы — виды на прилив, осадку «Ориельтона», якорную стоянку в Рэйвенглассе…

Правда, долгого разговора не получилось. Через луг, смрадно дыша бензиновым перегаром, подкатил большой лимузин. Кое-как одолев ухабистую дорогу, машина медленно миновала кустики песколюба и остановилась неподалеку от того места, где мистер Вуд все не отпускал от себя Надоеду.

На заднем сиденье лимузина помещался досточтимый Уильям Харботтл и при нем — замминистра.

Мужчины, удалившиеся на берег, вернулись к мистеру Вуду. Министр выбрался из машины.

— Доброе утро, — обратился он к поднявшему голову мистеру Вуду. — Вы, похоже, один из доблестных охотников, наконец-то отловивших этих ужасных собак. Позвольте выразить вам глубокую благодарность. Уверен, ко мне присоединятся многие тысячи наших сограждан.

Мистер Вуд непонимающе смотрел на него. Так смотрит человек, которого побеспокоили за молитвой или оторвали от размышлений о будущей, несомненно, чудесной картине.

— Майор! — сказал Грелка Билл, поворачиваясь к Джону Одри. — Давайте без промедления покончим с этой неприятной обязанностью. Пристрелите собаку.

— Сэр, собака находится в руках своего законного владельца, — ответил десантник. — Ни при каких обстоятельствах я…

— Владелец собаки? Вот это новости! — воскликнул замминистра. — Я-то думал, научный центр… Впрочем, боюсь, это ничего не меняет. Делайте свое дело, майор. Пристрелите собаку!

— Со всем уважением, сэр, — ответил Джон Одри, — вы надо мной не начальник. Я подчиняюсь только своему батальонному командиру. Так что стрелять я ни под каким видом не буду. А комбату я свои соображения изложу при первой возможности.

Грелка Билл уже набирал воздух в грудь для сокрушительной отповеди, когда рядом с майором Одри появился еще один человек.

— Прошу прощения, сэр, — сказал майор Роуз. — Я, вообще-то, хранитель здешнего природного заповедника. По закону здесь запрещено убивать каких-либо животных. Сюда и оружие-то огнестрельное запрещено проносить! Вынужден отметить, что в заповедник также не допускаются автомобили, за исключением моего собственного. Вы сюда заехали, не имея на то никакого права. Поэтому почтительнейше прошу вас немедленно удалиться!