— Погода для нее слишком уж давящая, — ответила Сандра, не торопясь высвобождаться из его объятий. — А так ничего. Позавтракала с аппетитом.

— Пойду ей почитаю, — сказал мистер Пауэлл. — Только сперва обезьян…

— Иди к дочке, милый, а обезьянку я сама покормлю, — пообещала Сандра. И добавила, видя, что мистер Пауэлл заколебался: — Знаешь, я постепенно начинаю к ней привязываться. Ох, Стив! — И она снова обняла его за шею. — Знай, милый, я всегда буду на твоей стороне. Я во всем тебя поддержу. Ты у нас такой молодец! Ты все правильно делаешь. Мы всех победим!

И мистер Пауэлл, не на шутку воодушевленный, готовый действительно почувствовать себя молодцом, отправился наверх. Поднимаясь по лестнице, он уже прикидывал, удастся ли сохранить нынешний уровень достатка, пока он будет переучиваться на педагога.

Кровать Стефани стояла возле окна. Девочка смотрела на кормушку для птиц и на озеро, видневшееся вдали. Увидев на пороге отца, она прижала пальчик к губам и взглядом указала ему на домик-кормушку, подвешенный снаружи. Мистер Пауэлл тотчас остановился и осторожно повернул голову, но ничего примечательного не увидел.

— Поползень прилетал, папа. И еще замерзяблик…

— Кто?..

Стефани рассмеялась:

— Так Джек Николсон в кино зяблика называл!

— В самом деле? Что-то ни разу не слыхал… Ну, как дела у нас сегодня, котенок?

— Ну… С утра немножко болит… Думаю, потом полегчает.

— Таблеточку дать?

— Дай, пожалуйста.

Он опорожнил кружку для питья, принес свежей воды и дал девочке таблетку. Стефани, морщась, проглотила лекарство, а потом принялась расчесывать свои длинные волосы. Сперва с одной стороны, потом с другой.

— Пап, знаешь что? — сказала она и снова посмотрела в окно.

— Да, деточка?

— Я ведь обязательно выздоровею, правда?

— Еще как выздоровеешь! А почему ты…

— Я… ну просто… папочка… — Стефани вдруг вскинула голову, отбросила со лба волосы и положила щетку. — Я временами думаю, что для меня, может быть, окажется слишком поздно. Они не успеют придумать лекарство…

— Обязательно успеют, — со всей мыслимой убежденностью ответил мистер Пауэлл.

— Откуда ты знаешь?

— С каждым днем ученые знают все больше, — проговорил он и взял на руки своего умирающего ребенка. Прижался щекой к щеке дочери и стал бережно укачивать ее. — Они все время ставят разные опыты, они никогда столько не знали, сколько сегодня! Они…

— А как они что-то узнают с помощью опытов?

— Есть много способов, — ответил мистер Пауэлл. — Например, они заражают подопытное животное какой-нибудь болезнью и потом пробуют разные средства, пока одно из них не подействует.

— Но животное ведь мучается и болеет? Это нехорошо…

— Я тоже так думаю, маленькая, но без этого нельзя обойтись. Хотел бы я посмотреть на такого отца, который пожалел бы подопытное животное, а своему ребенку в помощи отказал! Такие опыты за последние сто лет весь мир изменили, Стеф, и это не преувеличение. Честно, маленькая, ты только верь! Я вот, например, точно знаю, что с тобой все будет в порядке!

И он любовно взъерошил ей волосы.

— Папа, я только их расчесала!..

— Ой, прости. Ну, раз зашла речь о волосах, значит, тебе точно стало лучше. Угадал?

Она кивнула.

— Ты мне почитаешь?

— Конечно. Давай-ка узнаем, что происходит в зоопарке у доктора Дулиттла… — И он взял книжку со столика у кровати. — Знаешь, тут всего несколько страничек осталось. Давай закончим ее и сразу начнем новую. Как тебе «Сад доктора Дулиттла»?

— С удовольствием, папочка.

— Хорошо. Итак, до чего мы в прошлый раз добрались?

— Томми Стаббинс и все остальные пришли к доктору обсудить завещание старого Трогмортона…

— Точно. Стало быть, устраивайся поудобнее… И вот Томми Стаббинс говорит доктору: «Смотрите, доктор, — докончил я, еще раз показывая ему обрывок пергамента. — Если приставить этот клочок ко всему остальному, последняя строчка будет выглядеть так: …в пользу Ассоциации предотвращения жестокости по отношению к животным, по крайней мере именно так я это понимаю. Именно на это мистер Трогмортон при жизни потратил очень значительные суммы. Вот у кого его мерзавец-сын Сидни хочет отобрать огромное наследство! Доктор, он намеревается ограбить животных!.. Мы все жадно следили за выражением лица доктора, молча размышлявшего над моими, должно быть, довольно-таки бессвязными разглагольствованиями…»

— Что такое «разглагольствования»?

— Это… — Мистер Пауэлл задумался, как объяснить. — Это когда кто-нибудь произносит очень страстную, взволнованную речь… О животных или еще о чем-нибудь…

Невыносимый холод скогтил его и облепил со всех сторон, словно паутина — обреченную муху, и в этих когтях Надоеда медленно взлетал и кружился, и ветреный закат окрашивал алым его распростертые крылья. Парение не зависело от его воли, он не мог ни остановиться, ни вернуться на землю. Он чувствовал себя листком, что кружится в воде над отверстием слива. Сам он не двигался, его просто несло к черному отверстию посредине, из которого, как он уже знал, не будет возврата. Потом Надоеда заметил, что там, внутри, стоит мистер Эфраим — убийца и жертва одновременно. Он похлопывал себя по колену и подзывал Надоеду, вот только морозная тишина не доносила ни звука. А рядом со смуглолицым человеком, слева и справа, стояли Кифф и лис. И еще свинцовые волны катились, катились по ветру далеко внизу…

Зрачки Надоеды подернуло ледком, он уже понял, что умер, и, не страшась падения, только вглядывался сквозь сумерки. Теперь он отчетливо видел, что мир на самом деле представляет собой огромное плоское колесо. Мириады его спиц были водой, деревьями и травой, и все это безостановочно вращалось, подставляя себя то солнцу, то луне. И у каждой спицы стояли животные. Все животные, которых он когда-либо знал. Лошади, собаки, зяблики, мыши, ежи, кролики, коровы, овцы, грачи — и еще превеликое множество тех, кого фокстерьер ни разу не видел. Здесь были огромный полосатый кот и невероятная рыба, фонтанами бросавшая воду в самое небо. А посредине, на самой оси, стоял человек. Он держал в руках кнут и безжалостно хлестал всех животных, чтобы они крутили колесо, приводя в движение его мир. Одни звери кричали, истекая кровью и пытаясь вырваться из упряжки, другие молча падали наземь, а третьи затаптывали их, спотыкаясь на ходу. Надоеда присмотрелся и понял, что человек все делал неправильно. Мир был прекрасно способен вращаться и без его усердного вмешательства. Все, что требовалось от человека, — это поддерживать его в равновесии на хрупкой оси, лишь по необходимости подправляя численность животных по ту или иную сторону колеса… А он занимался тем, что метал в великую рыбу копье со взрывающимся наконечником, и ее фонтан окрашивался кровью. Полосатый кот словно бы плавился, постепенно уменьшаясь до размеров мыши, и еще какое-то огромное серое существо кричало страшно и жалобно, размахивая длинным хоботом, потому что человек выламывал у него длинные белые бивни.

А колесо вращалось, и мистер Эфраим молча подзывал Надоеду, приглашая его в сообщество мертвых…

Фокстерьер никак не ждал, что вся сцена вдруг начнет распадаться на части и исчезать, истаивая, словно иней, украсивший оконные стекла, облетая, точно осенние листья с деревьев на краю леса, — вот сорвался с ветки один, потом еще, и вот уносятся уже все… Видение распадалось, зато стали видны гладкие деревянные доски, а затем появился и запах. Пахло маслом, смолой и человеком. И еще — начал постепенно отступать холод. Явственные иголочки тепла пронизывали его, словно птичья песенка — предрассветные сумерки.

Поскуливая от потрясения и боли, которыми сопровождалось его возвращение в мир живых, Надоеда завозился на месте, пытаясь осознать неисповедимые запахи и зрительные образы, обрушившиеся на него буквально со всех сторон. Темнота попыталась было снова сомкнуться, но фокстерьера не оставляло ощущение, что его все время тянули куда-то наверх, словно вытаскивая из колодца. К онемевшему от холода телу постепенно возвращалась чувствительность, и боль казалась совершенно невыносимой. Колесо мира, закат, небо — та реальность превратилась в почти неуловимую тень. Зато крепчали запахи парусины, веревок и свежего морского ветра. И кто-то почесывал Надоеде за ухом…