— А взять зоопарки? — пропустив мимо ушей замечание друга, с жаром продолжал новозеландец. — Одно дело, если там все хорошо, но ведь многие изо всех сил стараются приобрести редких, нежных животных, отлично зная при этом, что не смогут обеспечить им надлежащий уход, при котором они были бы здоровы и счастливы! Итог плачевен — зверя привозят, и почти сразу он погибает! Это закулисная сторона зоопарков, это то, чего посетителям не показывают… Дельцы, которые поставляют зверье в зоопарки, отправляются в джунгли, в дождевые леса, во все укромные уголки мира, и платят туземцам за то, чтобы те поймали им то или иное животное. И что происходит? Туземцы берутся за дело, ставя самые варварские ловушки, калеча и убивая всех подряд, в том числе кормящих самок… Приносят перекупщикам нескольких малышей, получают свои деньги, и все довольны. Из этих пойманных только малая часть выдерживает дорогу до места. А делец, глядишь, еще и забавную книжку напишет о своих приключениях, и люди будут радоваться ей не меньше, чем поездке в его зоопарк… а что на самом деле происходит, никто видеть не желает!

— И все-таки, — сказал Питер Скотт, — в том, что касается интереса и доброй воли общественности, зоопарки все же сыграли положительную роль. По крайней мере с начала двадцатого века мы очень продвинулись в плане образования. Возьми, например, леопардовые шубки или чучела колибри на дамских шляпках! Это же было когда-то вполне комильфо… Правда, мы и потеряли немало, просто потому, что человечество стало очень уж многочисленным. Животные вытесняются из привычных мест обитания…

— …А сочувствующая часть человечества предпочитает невежественное сюсюканье, — упрямо продолжал Рональд. Ненадолго отпустив руль, он выудил банан из палубного рундучка. — Авторы вроде Адамса заставляют своих персонажей-животных действовать подобно людям, хотя гораздо правильнее было бы описывать их как автоматы, управляемые генетически унаследованной программой. В смысле: на входе стимул — на выходе реакция. Смотри, ведь очень часто самым лучшим специалистом по содержанию того или иного животного является человек, который на это животное охотится! Вот ты, например, в молодости охотился, да и я тоже… А почему так? А потому, что охота не сентиментальна. Розовым соплям там не место… Погоди, Питер, по правому борту не Рэйвенгласская дельта?

— Она самая, — кивнул сэр Питер. — Хорошо курс держишь, Рональд. Если возьмешь чуть-чуть к югу, как раз к устью и выйдем… Только подождать надо, пока вода немного прибудет, тогда и войдем. Чего доброго, еще успеем пивка попить в «Гербе Пеннингтонов»… Заметил, ветер свежеет? Должно быть, прилив только что повернул!

Волна гулко ударила «Ориельтон» в скулу, высоко над бортом взвился фонтан пены. Питер Скотт поднял воротник непромокаемой куртки и потянулся к биноклю.

— Я тебе вот что скажу, — проговорил он задумчиво. — Для обычных читателей, неспециалистов, некоторая доля антропоморфизма, может быть, и полезна. Так легче подвести их к сочувствию и состраданию по отношению к животным. К тому, чтобы поставить благо того или иного вида, или даже отдельного животного, превыше собственной выгоды или удобства. Не всем же учеными быть, правда? Небось твоя приятельница, поэтесса Рут Питтер, сейчас согласилась бы с моими словами… Или взять Джона Клэра — отличный натуралист-любитель, ни в какой сентиментальности отнюдь не замеченный, но вот пишет свои стихи о природе, и ведь не без антропоморфизма! А как еще прикажешь свою любовь выражать? Но вот древняя формулировка, что, мол, «Господь создал человека по образу и подобию Своему», как мне кажется, сильно дело подпортила… И я не только безграмотную западную цивилизацию имею в виду, не только невежественных горожан! Твои коренные новозеландцы, племя маори, тысячу лет истребляло гигантских моа, пока всех не выбили без остатка! Пора уже нам начать рассматривать Человека просто как один из множества видов, населяющих эту планету. Если случилось так, что он оказался самым разумным, значит, и спрос с него наибольший. Он должен сделать так, чтобы остальные виды могли вести нормальную естественную жизнь при его минимальном вмешательстве.

— Согласен, что мы — самый хищный и разрушительный вид, но вот что касается самого разумного — не уверен, — усмехнулся Локли. — Тут все, знаешь ли, спорно. Возьмем, к примеру, перелетную птицу! Она из плоти и крови, как ты, я или наш министр охраны окружающей среды, она тоже дышит воздухом, имеет пять чувств и живет на той же планете. Она понятия не имеет о днях недели и о часах дня, о Рождестве и «железном занавесе» и вообще о чем-либо, от чего зависит строй жизни людей и образ их мышления. Ее осознание земной жизни в корне отлично от нашего. Мы называем это инстинктом, но как здорово он работает! Даже по сравнению с разумом! Птица знает, как использовать ветер, температуру и давление воздуха, магнитное поле, воздушные течения, как приспосабливать численность стай к наличному корму, она знает, на кого ей охотиться и кто будет охотиться на нее… Куда уж нам, невежественным людям, с ней состязаться!

— По такой логике Господь может быть и собакой, и альбатросом, — улыбнулся сэр Питер. — Или, например, тигром. Очень даже может… Не говоря уже о том, что многие живые существа кажутся нам прекрасными — а можем ли мы позволить себе утратить хоть частицу дарованной нам красоты? — все упирается в понятия чести и достоинства, ты не согласен? Я имею в виду истинное достоинство, в том смысле, которое придавал ему Платон. Тигр должен изначально иметь возможности приблизиться к образу идеального тигра, а воробей — к образу идеального воробья… Это и к крысам тоже относится, — добавил он не без горечи. — К крысам острова Мэн… Я думаю, наша задача — сделать так, чтобы все животные жили в таком мире, где каждое из них могло бы занять свое место и должным образом развиваться. По крайней мере, пока это не мешает нашему собственному выживанию и стремлению к счастью…

Рональд кивнул.

— Согласен. Только добавлю, что с точки зрения реального мира мы с нашим интеллектом на самом деле избыточны. Реальный мир — это звери и птицы. За ними в прошлом — десятки тысяч лет жизни на одних инстинктах. Они и в будущем переживут нашу искусственную цивилизацию. Наш разум — всего лишь тоненькая надстройка над скопищем первобытных инстинктов. Другое дело, что сейчас именно он все более направляет дела всей Земли, вроде того как этот руль направляет движение лодки…

Не договорив, он тоже подхватил бинокль и навел его на что-то по левому борту.

— Или мои старческие глаза меня обманывают, или там в самом деле что-то плывет. Смотри, Питер, похоже, это тюлень! Весь черный, а здоровенный какой… Я и не знал, что тюлени здесь водятся! Может, случайно какой заплыл?

Сэр Питер покрутил колесико, наводя резкость.

— Это не тюлень, Рональд, — сказал он, присмотревшись. — Доверни-ка немножко в ту сторону… Погоди, там еще что-то белое мелькает. Странно… Чайка, что ли, на воду села? Нет, не похоже… Давай-ка проверим!

Локли подбавил газу, повернул нос «Ориельтона» влево, и тот запрыгал по неровным приливным волнам.

— Бог ты мой! — вырвалось вдруг у Питера Скотта. — Знаешь, Рональд, что там такое?

— Ну?

— Там две собаки плывут!

— Где? Там? А Лохнесского чудовища поблизости не видать?

— Говорю тебе, две собаки! Точно, я рассмотрел! Причем одна вот-вот ко дну пойдет… Лучше поторопимся, может, удастся их вытащить! Вот бедолаги!.. Какая нелегкая их туда занесла? Наддай, Рональд! И лево на борт, еще левее возьми!

Еще через минуту-другую сэр Питер сбросил анорак, закатал рукава, вооружился длинным багром — и, зацепив за ошейник, выволок на палубу вялое, холодное, безжизненное с виду тельце черно-белого фокстерьера. Он отнес его на корму и положил к ногам Рональда Локли.

— Боюсь, этому уже не помочь, — сказал сэр Питер. — Второй еще барахтается, да смотри, пытается уплыть прочь… Лодку развернуть сможешь?

На более крупной собаке ошейника не оказалось. Питер Скотт ухватил тяжеленного мокрого зверя за загривок и чуть не надорвался, затаскивая его на палубу. Пока «Ориельтон» набирал ход и ложился на прежний курс — к югу, в сторону речного устья, сэр Питер кое-как отволок трясшегося и рычавшего пса в маленькую рубку, где уложил на пол.