Ну вот и конечная цель путешествия. Человек возвышенного склада души был взволнован при возвращении в родное поместье – ведь большинство дворян выросли в усадьбах: «Я не мог довольно насытить зрения своего, смотря на ближние наши поля и все знакомые мне рощи и деревья. Мне казалось, что оне приветствовали меня, разговаривали со мною и радовались моему приезду. Я сам здоровался и говорил со всеми ими в моих мыслях», – пишет известный сельский хозяин и мемуарист Андрей Болотов. Для детей ежегодный приезд в усадьбу был не только праздником, но и новой вехой взросления. Герцен, уделив проникновенные строки своему родовому поместью, пишет и об этом: «…Периодические возвращения к тем же предметам наглядно доказывали разницу внутреннего развития. Другие книги привозились, другие предметы занимали…»

Итак, в поместье возвращался барин. С ним была его семья – жена, дети, обычно престарелая тетка, реже – мать. С детьми находились дядьки, гувернеры (при сыновьях), гувернантки, учителя – чаще всего иностранцы. Однако этим штат домочадцев не исчерпывался. У состоятельных дворян жили компаньоны и компаньонки (при барыне) – обедневший отставной чиновник или офицер, приживалки-родственницы, старухи-богомолки. До середины XIX столетия додержался обычай содержать шутов и дураков, восходивший к моде при царском дворе XVII в. Такие типы красочно описаны Тургеневым и Достоевским. Это было население небольшой империи помещика, его «двор» и приближенные – ниже стояли подданные – дворовые и крепостные крестьяне.

Русская литература изображает дворовых без снисхождения. «Вино и чай, кабак и трактир – две постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете… Как же не пить слуге, осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность, на рабство и на продажу?..» (А. И. Герцен). Тот же автор указывает и на другую черту дворовых и крепостных – по-детски простодушное отношение к жизни и своему положению. На этом основывался патриархальный характер власти помещика над крепостными, сходный с властью московского царя над подданными. «Нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ, – пишет незадолго до отмены крепостного права Герцен. – Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару Божию, не как искус, а просто от того, что он беззащитен…»

Крестьянский бунт (по крайней мере, в русской литературе) – по большей части это бунт дворовых: тихий, как у тургеневского Герасима, или жестокий, как у крестьян пушкинского Дубровского. Судебная практика XVIII–XIX вв. знала немало случаев убийств помещика и его приближенных дворовыми. Любовница известного графа Аракчеева, фаворита Павла I и Александра I, была зарезана крепостным поваром, не выдержавшим деспотизма этой особы. Фельдмаршал М. Ф. Каменский зарублен топором…

Впрочем, у дворовых были все основания для бунта. Жестокость и издевательства помещиков доходили до крайностей. Общеизвестен садизм Дарьи Ивановны Салтыковой (Салтычихи), осужденной екатерининским судом, благоволившим к дворянам более, чем к крепостным. Достойные подражатели этого «урода рода человеческого» (слова Екатерины II о Салтыковой) находились и позднее. Князь Порюс-Визапурский создал в своей усадьбе крепостной гарем, его крепостные представляли живые скульптуры – в античных тогах, осыпанные белой пудрой. Однажды несчастные статуи не выдержали – во время прогулки князя «Гера» схватила помещика за волосы, а «Геркулес» разнес ему череп ударом своей палицы.

Гнусной страницей в истории усадьбы были крепостные гаремы. Их созданию, как ни странно, способствовала и хозяйственная практика той эпохи – выделение особой, «девичьей» комнаты в барском доме, где дворовые девушки занимались шитьем. Пушкин пишет о Троекурове: «В одном из флигелей его дома жили 16 горничных, занимаясь рукоделиями, свойственными их полу. Окна во флигеле были загорожены деревянною решеткою; двери запирались замками, от коих ключи хранились у Кирила Петровича… От времени до времени Кирила Петрович выдавал некоторых из них замуж, и новые поступали на их место». Впрочем, и сам Александр Сергеевич не вполне чист – в 1826 г. у него был роман с дочерью михайловского старосты Ольгой Калашниковой, которую поэт поспешил отправить из имения, как только девушка забеременела. Дитя «крепостной любви» Пушкина – Павел – умер младенцем.

В целом помещик просвещенного XIX столетия мало отличался от домостроевского «хозяина» XVI в. Он ощущал себя отцом и высшим судьей над своими крепостными. Доля барского гнета и поучения зависела от личных качеств помещика. Так, Онегин:

Отец Герцена: «…Докучал им капризами, не пропускал ни единого взгляда, ни слова, беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани».

Были, как мы знаем, и гораздо худшие примеры обращения помещиков со своими крепостными.

И все же немало дворянских семей проводили в усадьбе годы, практически не выезжая. Распорядок усадебной жизни был прост и отлажен:

Усадебная жизнь была подчинена распорядку сельскохозяйственных работ. Большинство помещиков, находясь в усадьбе, сами «вели хозяйство». Результаты такого хозяйствования были различны, однако в большинстве случаев агрономические новшества помещиков не приживались на российской почве. В то же время стремление приложить свои силы в развитие сельского хозяйства, равно как и опыт иностранных агрономов, было сильно распространено среди помещиков, особенно во второй половине XVIII в. Одним из выдающихся российских агрономов был тульский помещик Андрей Болотов – активный участник деятельности Вольного экономического общества, издатель первого в России частного сельскохозяйственного журнала «Сельский житель», редактор издания «Экономический магазин». В круг его интересов входила не только агрономия, но и лесоводство, селекция, садоводство. Своими трудами и трудами коллег по Вольному экономическому обществу Болотов способствовал распространению новых сельскохозяйственных орудий и методов, активно привлекал и развивал на российской почве зарубежный, в основном английский, опыт. Однако даже удачливому Болотову далеко не всегда удавалось преодолеть сопротивление крестьян, с недоверием относившихся к подобным барским причудам и предпочитавшим пахать и сеять по старинке.

Другой заботой землевладельца было управление имением – сбор оброка и барщины, организация крепостного производства. Здесь успехи у сельских хозяев напрямую зависели от их административных талантов. Впрочем, полное отсутствие умения управлять никогда не останавливало помещика, в большинстве случаев уверенного в обратном. Русская литература знает много подобных примеров.

Широко распространен был и противоположный тип управления, который лишь условно можно назвать этим словом. Отец Онегина не мог понять новомодных экономических теорий, исповедовавшихся сыном, и «земли отдавал в залог». С появлением Дворянского заемного банка (1754) и подобных ему кредитных учреждений многие помещики отдавали земли и крепостных под залог и спокойно тратили полученные ссуды, не заботясь о будущем своих детей и внуков. Широкое распространение этой практики привело к кризису дворянского землевладения в первой половине XIX в. Если в начале XIX в. в залоге находилось всего 5 % крепостных крестьян, то к 1830-м гг. эта цифра увеличилась до 42 %, а к 1859 г. – до 65 %. Долги дворян, заложивших свои имения, только в государственных кредитных организациях достигли астрономической величины – 425 млн. руб., что в два раза превышало годовой бюджет России.