А у меня что-то даже нехорошо стало в сердце.

С другой стороны, ребенок голодный… Ну и пусть чужой. Убудет от меня, если покормлю разок?

У него дома, наверно, кроме бутылок, и нет ничего в холодильнике…

Пока уговариваю себя, что в происходящем вообще ничего особенного, привозят по скорой гипертоника, и самокопания отступают на десятый план.

Занятая пациентом, я даже забываю про Ваньку на какое-то время, потому что потом надо делать процедуры, потом это все записывать, а затем успокаивать еще одного пациента в делирии.

В итоге, спохватываюсь я уже ближе к концу смены.

Выхожу на крыльцо, вертя, как предлог, сигарету в руках, осматриваюсь, гадая, куда делся парнишка.

Судя по тому, что контейнеров моих нет на лавке в коридоре, явно не заходил сюда. Конечно, мог просто поесть и оставить их в беседке, но… Но что-то подсказывает, что Ванька вряд ли бы так поступил. Не бросил бы мою посуду.

Вокруг пусто и тихо той особенной больничной тишиной, практически прозрачной и уютной.

Слышу откуда-то сбоку тихий говор, иду на звук.

Вряд ли пациенты из общего корпуса сюда добрались, довольно далековато, а мои пациенты ходить пока не в состоянии. Значит, кто-то из персонала.

Заворачиваю за угол и вижу сидящего на лавке у подсобного помещения больницы Иваныча, как обычно, что-то мастерящего. И рядом с ним – Ванька.

Сидит, слушает внимательно, кивает солидно.

Стою, незамеченная, вслушиваюсь в разговор.

– Вот тут, паря, надо чуть-чуть подзатянуть… – бормочет Иваныч, споро наматывая какую-то проволоку на деревяшку. Как мне кажется, на деревяшку. – А вообще, – продолжает Иваныч, – в твои годы у меня выкидушка была… Хорошая… Отец с войны принес, трофейный.

– А что такое «трофейный»? – спрашивает Ванька.

Иваныч вскидывает на него изумленный взгляд:

– Это… Ну… Это значит, взятый в бою. У немцев… Ты ж знаешь, что война была? С немцами? Великая Отечественная?

– Ну… Да, – не особенно уверенно кивает Ванька. – А что, ваш отец воевал?

– Ну а как же… Конечно, воевал, в шестнадцать лет… Вот тебе сейчас десять? Еще шесть лет – и будет столько же, сколько моему отцу, когда он на фронт сбежал… Добровольцем. Всю войну прошел, вернулся… И вот, ножичек мне подарил…

– А вам сколько лет было, когда война была?

– Ты чего, паря? – удивляется Иваныч, – да я после войны родился, в пятидесятом. А ножичек, выкидушку, мне отец в семь лет подарил…

– А разве так можно? – изумляется Ванька, – это же нож… Холодное оружие… детям…

– Эх… щенки вы бессмысленные… – машет рукой Иваныч, – ничего не понимаете. Нож для парня – первое дело! Это и игра, и руки занять, если есть время… И защита.

Он опять погружается в работу, а Ванька жадно следит за его сухими жилистыми и неожиданно ловкими пальцами.

Я вижу, что рядом с ним на лавке стоит мой контейнер, судя по виду, помытый. Значит, Иваныч пустил его к себе в подсобку.

Ох, не очень это хорошо: посторонний на территории, кто узнает, будет крик.

Но Ванька выглядит на редкость заинтересованным и довольным, а мне приходит в голову, что он, наверно, с нормальными представителями мужского пола и не общался. Только с собутыльниками и сожителями матери, да вот такими участковыми, которых с места только краном подъемным можно сдвинуть.

Но стоять дольше я не могу, скоро должна прийти сменщица, надо сдаваться, а потому выхожу из тени.

Ванька, увидев меня, вскакивает, улыбается:

– Привет, Ань! А мы тут с Иванычем ножик мне делаем!

– Какой еще ножик? – хмурюсь я, разворачиваясь к Иванычу, – с ума сошел?

– Ничего не сошел, – отмахивается от меня Иваныч, споро наматывая на рукоятку, как теперь уже становится понятно, что-то плотное, похожее на брезент, или на металлическую ткань. – Парню надо обязательно.

– Ничего ему не надо, ты совсем уже, – повышаю я голос, прикидывая с легкой оторопью, что будет, если Ванька решит этим ножиком в школе похвастаться. – Ванька, пошли.

– Пока, дядь Семен, – послушно кивает Ванька, встает, подхватывает контейнер и топает к углу больницы.

Я, напоследок выразительно покрутив пальцем у виска, чтоб показать Иванычу, что я думаю о его воспитательных инициативах, иду следом.

Ванька притормаживает на ходу, чтоб попасть в мой шаг, сопит и, похоже, дуется. Но мне до его настроения вообще никакого дела нет, я все правильно сейчас сказала. Не в послевоенное время живем, чтоб ножички с собой таскать. Хотя, у моих сверстников, например, тоже были… Но это же детдом, там нравы другие…

– Ты все, доработала? – спрашивает Ванька, старательно глядя в сторону.

– Да. Только сдамся. Я на маршрутке поеду, тебя до дома проводить?

На улице еще не темно, но я все равно почему-то беспокоюсь, как он пойдет один совсем.

– Не-е-е… – Ванька сопит еще сильнее, и все в сторону смотрит, а потом, когда мы уже подходим к больничному крыльцу, выдает, – можно я у тебя сегодня переночую?

Ого… Не приваживай, значит, да, Ань? Классно у тебя получается, ничего не скажешь…

– А что случилось?

Так и знала, что не просто так он тут у меня появился!

Тяну его ближе, приподнимаю за подбородок, вглядываясь в печальные глаза. И прямо по сердцу режет от их выражения. Тоска такая…

– Ниче… – он пытается отвести взгляд, вырваться, но я не пускаю, уже тверже говорю:

– Ванька! Колись! Что? Обидели тебя? Кто-то… Из взрослых?

– Хрена меня обидишь! – независимо дергает он плечом, выворачиваясь все же, отступает на шаг, – я сам кого хочешь…

– Вань… – прерываю я его попытку в «все нормально, я крутой пацан», – говори давай, а то мне сдаваться еще.

– Да ничего! – с досадой закатывает он глаза, – просто… Ну… Мать нового ёб… Ну, то есть, мужика нового привела…

Он замолкает, отворачиваясь, и я с дико смешанными эмоциями смотрю на поникшие плечики. Невероятно жалко его становится, до боли в сердце. Мои родители тоже злоупотребляли, и я успела насмотреться, пока дед с бабкой не забрали к себе, но эта сторона взрослой жизни благополучно прошла мимо тогда. А вот его не миновала…

– Слушай, – я шагаю к Ваньке, поворачиваю его к себе, блокируя неуместный порыв обнять поникшего одинокого ребенка, пожалеть. Не надо этого, Ань. Не надо… – Ты понимаешь, что мама будет переживать… Я же тебе никто. Чужая.

– Ты не чужая, – бормочет он, все так же не глядя в глаза, – ты меня в полиции отмазала… И вообще… А мать даже не заметит…

А вот это вполне реально.

Я на мгновение представляю, что именно может сейчас происходить у Ваньки дома, и становится вообще не по себе. Ну вот как быть?

Отпустить его, заведомо зная, что ему там угрожает опасность? И что он до утра не уснет, скорее всего? А забрать? Ну куда? Как? Чужого ребенка… Блин, Аня, не делай этого… Твоя хата с краю всегда была…

– Ладно, – с удивлением слышу я свой голос, словно со стороны, – поедем к тебе, предупредишь маму, что будешь ночевать у меня. Если отпустит, тогда поедешь…

– Да она не заметит даже, – кривится Ванька, но я говорю еще более твердо:

– Надо предупредить, Вань. Мама будет переживать.

Он, помедлив, кивает, заметно веселея. В глазах появляется опять забавное выражение всегда готового к озорству ребенка, от которого светлеет на сердце.

Наверно, правильно я сейчас сделала?

Или нет…