Через два месяца главврач говорит Людмиле, что ее посещения Юре совершенно не нужны. Если она хочет передавать ему еду, это можно делать со специальным автобусом, который утром отвозит персонал на работу. Да и она сама это чувствует: каждый раз, когда она приезжает, он ведет себя неадекватно. Плюет на нее, угрожает, просит забрать его из больницы… Один раз волосы в красный цвет выкрасил непонятно чем! А рядом другие больные, кто весь трясется, кто бормочет что-то, кто постоянно ругается… Находиться там очень тяжело.

Маниакальная фаза продолжается почти полгода, а потом сменяется депрессией. В этом состоянии он может продолжать лечение дома. Он мало разговаривает и почти ничего не делает, целыми днями просто сидит или лежит. Для Людмилы это передышка, затишье после шторма. Правда, порой ее муж мрачно рассуждает, не закончить ли ему эту жизнь, и Людмила высказывает свои опасения врачу. Тот успокаивает ее: мол, раз он об этом говорит вслух, значит, это не всерьез. Просто ждет от жены сочувствия. Хотя…

После полугода депрессии наступает ремиссия. Юра снова становится собой. Он старается быть особенно внимательным к ним с Денисом, много шутит, смеется. Но Людмила не может жить как ни в чем не бывало. В ее чувствах к нему что-то надломилось и, как бы она ни старалась вернуть прежнее безмятежное ощущение счастья рядом с ним, оно не возвращается. Теперь в ее отношении к Юре больше сострадания и жалости, чем любви…

Потом, после первой ремиссии, все будет повторяться снова и снова, фазы будут сменяться с той же очередностью, болезнь превратится в страшную рутину. Позже они все-таки найдут лекарство, которое будет ему помогать по-настоящему: литий. Но в то время в той, самой первой больнице, лития не было. Да и больным себя он никогда не считал и, будучи врачом, не хотел принимать никакие лекарства, зная их побочные действия.

Чтобы немного отвлечься от безрадостной действительности, Людмила записывается на курсы кройки и шитья и в свободные от телевидения вечера два раза в неделю бежит на курсы. Основы ей уже знакомы, ремесло дается легко – руки помнят практику в ателье. Она шьет платья себе и одежду сыну – по вырезкам из модных журналов, которые все собирают и берегут.

Сибирские зимы, как известно, бывают суровыми, морозы –30–35 °C – обычное здесь дело, а иногда доходит и до –49. В такую холодину лучшая одежда – мех, но попробуй еще его достань! Людмиле очень хочется щеголять в меховой шапочке и сапогах, а в идеале и в шубке. И, когда она случайно узнает, что в одной деревне сравнительно недорого можно прикупить шкурки рыжей или чернобурой лисы, то сразу говорит подруге: надо ехать. Но как туда добраться? Три часа поездом, потом час-полтора на автобусе, и еще так подгадать, чтобы не ждать на морозе слишком долго – транспорт в эту глухомань ходит редко.

Но Людмилу ничто не остановит: если она что-то вбила себе в голову, переубедить ее сложно. Скорее это она всех заразит своей идеей! И вот рано утром, еще затемно, они с Лилей едут на вокзал. Холодрыга страшная, –35 °C, ветер – но отступать поздно. Садятся в поезд – в поезде не топят, все стекла в инее.

– Ну, здесь хоть не дует, – жизнерадостно комментирует Людмила.

– Напомни мне в следующий раз, чтобы я ни за что не соглашалась на твои авантюры, – ворчит подруга.

Кое-как, согревая себя танцами в полупустом промерзшем вагоне, доезжают до нужной станции. Там, кажется, еще холоднее, на ветру ресницы у девушек белеют и слипаются. Они замотались в платки по самые глаза, но это не особо помогает. Наконец приходит автобусик – доисторический, крошечный. Только бы не испустил дух где-то по дороге, в лесу! Одна радость – по зимнику он катится легко. Каковы здесь дороги по весне, не хочется даже думать.

Деревня малюсенькая, домов двадцать, а то и меньше. По адресу – покосившаяся избушка, укрытая снежной шапкой, вокруг, куда ни глянь, только снег, снег, снег чуть ли не по пояс… И узкая протоптанная тропка ведет к крыльцу.

– Ух ты, смотри, какие ставни! – восхищается подруга. – Как с картинки!

Ставни и впрямь сказочные, расписные. А наличники, наличники-то какие – будто тончайшей работы кружева.

Подруг встречает бабушка. Вся морщинистая, как печеное яблочко, маленькая, сухонькая, в валенках и бесконечных кофтах для тепла, в пестром платке.

– Ну девки, ну девки! В такой мороз из города приехать! Я сегодня и не ждала никого… Да вы идите скорее в дом, не стойте на пороге! Сейчас самовар поставлю, чаем отогреетесь.

Внутри вся избушка – одна комнатка метров шестнадцать, да холодные сени. На стенах семейные фотографии, пол в два слоя устлан половиками, на кроватях самодельные покрывала, везде белоснежные вязаные салфеточки. Людмиле вспоминаются кружевные накидочки из детства, из той, самой первой коммуналки, которые когда-то связала ее бабушка. Но главное здесь – огромная печь, белая, высокая. От нее веет ощутимым жаром, доходящим даже до двери.

Хозяйка усаживает их за стол, к самовару, и Людмила с наслаждением прислоняется спиной к горячему печному боку, греет покрасневшие руки о чашку с чаем.

Когда девушки немного приходят в себя после дороги, бабушка раскладывает перед ними лисьи шкурки, добытые сыном-охотником. Они в восторге гладят нежный мех, зарываясь в него пальцами (очень хочется прижать шкурку к щеке, но Людмила стесняется). Лиля выбирает чернобурую, Людмила – рыженькую. Рыжий мех к ее глазам подходит больше! И всего по двадцать пять рублей – ну, не счастье ли?

Девушки отдают деньги, прячут сокровища в сумки, а бабушка принимается хлопотать по хозяйству. Через полчаса на столе перед ними оказывается горка дымящихся блинов, щедро смазанных маслом, и банка варенья из голубики – на болоте сама собираю! – не без гордости сообщает бабушка. Снова закипает самовар. За окнами бушует метель, в трубе завывает ветер.

После обеда им предлагают отдохнуть на печке, и они, не заставляя себя упрашивать, карабкаются наверх по приставной лесенке. Наверху почти как в бане, глаза после сытной еды закрываются сами собой. Мысленно Людмила уже раскроила шкурки и пошила из них чудесные модные шапочки.

Все бы хорошо, в избушке так славно и уютно, но в половине девятого последний поезд в город, не успеешь – придется оставаться до завтра. А дома Дениска… Он с Юрой, но она обещала ему вернуться к вечеру, он наверняка ждет и скучает.

– Пора нам ехать, бабушка, спасибо вам огромное за все! Мы пойдем, автобус, наверное, как раз скоро будет.

– Ой, доченьки, куда ж вы в такую погодку! – начинает отговаривать их бабуля. – Скоро темно уже будет. Оставайтесь лучше у меня, утро вечера мудренее. С утречка домой поедете.

Если б не сын, она бы, конечно, так и лежала себе на этой чудо-печке, смотрела бы в окошко на снежные хлопья и мечтала, но… надо ехать.

– Нет, бабушка, у вас так хорошо, и блины замечательные, но нам правда пора.

– Ну, с Богом! Если что, возвращайтесь ко мне.

И они, две молодые дуры, выходят в снежную круговерть. На автобусной остановке никого.

– Лиль, смотри, вон следы шин, совсем свежие. Он что, ушел уже?

– Может, это не от автобуса, а от машины?

– Давай не будем стоять, так холодно! Пойдем, а если догонит, сядем в него.

И они идут. Хорошо, ветер стих, но крупные хлопья все валят и валят с неба. Лес густой, деревья стоят все белые, тишина, только снег скрипит под ногами – красота неописуемая.

Они вышли, наверное, уже минут сорок назад, а автобуса все нет. И ни одной машины – ни в ту, ни в другую сторону – кому нужно на ночь глядя в эту глушь? Потихоньку начинает смеркаться, и в зимнем лесу становится откровенно неуютно. А тут еще вдруг откуда-то доносится далекое «у-у-у… у-у-у-у…»

– Это что, волки, что ли? – тихо спрашивает Лиля.

Да, попали в переплет!

– Это всё ты – пойдем да пойдем, сидели бы себе в тепле и уюте… Я боюсь! – со слезами в голосе причитает подруга.