Казалось, что раньше между ними стояла стена «нельзя», а теперь они понеслись навстречу друг другу, с жадностью видя в собеседнике и попутчике нечто такое, что посторонним незаметно или неинтересно.

В четверг вечером Гриша ходил по мастерской, доставал этюды, раскладывал эскизы предполагаемого семейного портрета, когда дверь без стука распахнулась и на пороге возникла она — Аделаида Марковна собственной персоной — удивительно, он даже шума подъезжающей машины не услышал — высокая, вызывающе накрашенная, обворожительная и элегантная, с томным запахом баснословно дорогущих французских духов.

— Не ожидал, милый? А я соскучилась, уже пять дней не виделись. Как, думаю, тут мой портрет, не пора ли позировать? Ах да, держи, — и она протянула ему сумку, до верха загруженную яствами и бутылкой (позже оказалось, двумя) коньяка.

Гриша молча смотрел, как она по-хозяйски сбросила манто: «Холодновато у тебя для обнажёнки, надо затопить», — закрыла дверь на крючок, и чувствовал себя бандерлогом перед удавом, как в мультфильме «Маугли». Она подошла вплотную со своими громадными, ждущими, тоскливыми глазами… Лупелины Гришу к ужину не дождались (последние три дня он ужинал с ними), а когда приехал с работы хозяин, то сказал, что у того «гости» — «Феррари» на месте. Глаша сослалась на недомогание и отправилась к себе пораньше.

Аделаида ушла рано утром. Между прочем, они с Глашей встретились: одна садилась в коляску, другая — в машину. Бесцеремонная посетительница смерила девушку оценивающим взглядом, гордо встряхнула своими потрясающими ярко-рыжими кудрями (природными!) и села за руль. Глаше Аделаида понравилась: «Красивая какая», — с грустью подумала она. Гриша очнулся гораздо позже. Печка давно погасло, стало прохладно. Он попытался сесть на диван, но, застонав, рухнул обратно. Вспомнилось всё. Чуть позже опять забылся тревожным сном и окончательно пришёл в себя только к часу дня. Исчезнуть не удалось. Как пёс возвращается на свою блевотину, так и он опять пал — глупо надеяться на свою силу воли и духа. Их не было. Лампадка погасла, но лик Божьей матери с иконы смотрел на него — туда, где когда-то жила душа. На миг почудилось, будто не маленький Спаситель, а он сам прижимается к Богородице и через всё осквернённое тело проходит тёплая волна. Выйдя на улицу, дошёл до пруда, разделся до трусов и погрузился в ледяную воду. Всё тело свело, но он окунулся три раза, вернулся в мастерскую мокрый и дрожащий, умылся полуслезной водой, переоделся и стал прибираться. Возле портрета остановился и долго смотрел, потом отвернул его к стене, собрал объедки, бутылки, постельное бельё и вынес на мусорку. Распахнул дверь, чтобы проветрилось, и пошёл рубить дрова. Такова его обязанность — чем он мог ещё помочь Лупелиным? Дрова рубил у правой стены мастерской. Рубил со всей злостью, на какую способен, хотя никаких мыслей при этом не имел. Внезапно услышал характерный звук подъезжающей брички — это Петрович с Глашей вернулись. Значит, уже почти пять, он и не думал, что так поздно. Коляска останавливалась метрах в пятидесяти от дровяника. Заметила ли Глаша его издали, не понял, но от испуга возможной встречи рука дрогнула, и топор скользнул по рукаву. Тотчас хлынула кровь, но ужас от осознания, что Глаша его увидит и заговорит, пересилил боль. Гриша зажал здоровой рукой рану и попятился за угол сараюшки, там прижался к задней стене и почти не дышал, ожидая, когда девушка пройдёт в дом.

Глаша спрыгнула с повозки и побежала по тропинке. Настроение сложилось хорошее, словно на крыльях летела. Издали ей показалось, что Гриша рубит дрова, но, пробегая мимо, она его не заметила. Куда же он подевался? Интуитивно подошла к дровянику, также интуитивно тихо, на цыпочках, заглянула за угол. Молодой человек стоял там, почти сливаясь с замшелой тенью стены. Они встретились глазами: во взгляде Гриши оказалось столько боли, душевной муки и даже отчаяния, что она всё поняла, а больше всего, что ему сейчас нужна помощь. Посмотрев вниз, увидела текущую по рукаву свитера кровь, как можно осторожнее дотронулась до него:

— Пойдём, я посмотрю.

Гриша прерывисто вздохнул и послушно двинулся за ней.

— В дом? Нет? Хорошо, тогда к тебе.

В мастерской Глаша усадила его на табурет, закатала рукав и побежала за аптечкой. Гриша сидел молча, голова кружилась, но думал только о том, как бы ему на неё не дышать, ведь наверняка от него несёт перегаром — уж он-то знает, как это бывает… Поднял глаза и опять увидел лик жалеющей Богородицы.

Девушка вернулась, обработала рану и наложила повязку. Гриша не стонал, только вдыхал запах её волос, чуть морозный и шампунный, таких пушистых, таких родных волос. Глаша тоже ничего не говорила, только по делу: «поверни так», «приподними» и т. д. Закончив, спросила, кружится ли голова.

— Пускай кружится, — ответил хрипло и, помолчав, — спасибо.

Глаша улыбнулась:

— Ну, тогда я пойду. Тебе надо выпить крепкого сладкого чая. Придёшь к нам?

— Нет… здесь выпью.

— Завтра в это же время приду на перевязку. Будь дома.

Глаша ушла, и вместе с ней ушёл запах её волос, чуть морозный и чуть шампунный. И хорошо, что ушла, потому что его сразу начало тошнить.

Только возвратившись домой, девушка почувствовала лихорадочное волнение, на мамин вопрос ответила, что Гриша поранил руку при рубке дров, и она ему её перевязала, что ужинать он не придёт и что, судя по всему, лучше его сейчас не трогать. Татьяна Андреевна согласилась, хотя распереживалась. Тимофей Макарович, вернувшийся к ужину, нашёл своих семейных несколько не в себе. Поинтересовавшись, в чём дело, пожал плечами: «Колбасит вашего любимица — вы ему не поможете, сам должен выпутаться. Пришёл бы ко мне, я бы ему давно работку нашёл, но гордецу треба самому…» Татьяна Андреевна набросилась на мужа, уверяя в необходимости проявлять снисходительность к сироте, а Глаша ушла к себе, где, чувствуя острую сердечную потребность, стала со слезами молиться в своём уголке у маленького аналойчика с молитвословом и Евангелием, у трёх любимых икон: старинного, ещё от деда с бабой, Смоленского образа Божьей матери, Спаса Нерукотворного, вырезанного из журнала, и Рождества, подаренного на день рождения сестрой Тоней. После тёплой молитвы девушка заснула мирно и безмятежно, утром отправилась на учёбу с уверенностью, что Господь всё управит. Возвратившись вечером из города, зашла к Грише. Удивилась порядку в мастерской — видно, весь день всё тёр и мыл. Возле дверей стояла какая-то упакованная картина больших размеров. Гриша ждал свою врачевательницу, но выглядел то ли грустно, то ли серьёзно. Почти молча сделали перевязку. Глаша спросила, зайдёт ли он сегодня к ним. Видимо, поколебавшись, ответил, что зайдёт выпить чаю. Уже у порога девушка обернулась, не выдержала:

— Ты хоть ешь что-нибудь?

Гриша открыл было рот, словно хотел ответить, но вымолвил только:

— Иди, Глаша.

Он действительно пришёл чуть раньше ужина, хозяин ещё не вернулся, и они сели пить чай втроём. Татьяна Андреевна всё причитала, что Гриша похудел и побледнел: «Кушать надо, голубчик, кушать. Мужчины должны хорошо кушать. Ты заглядывай к нам запросто, чаще приходи, мы все тебе рады», — но молодой человек не воодушевлялся от этих слов, почти ничего не ел, только выпил три чашки чая, а когда Глаша ловила его взгляд, читала в нём непонятную и столь ему несвойственную угрюмую непроницаемость. Гриша посидел с полчаса, потом решительно откланялся и вышел, оставив дам в недоумении, но так как почти сразу вернулся с работы Тимофей Макарович, то их внимание переключилось на хозяина и его новости.

А Гриша зашёл в мастерскую, но даже не стал включать свет. В темноте мерцала лампадка, и юноша дрожащей рукой перекрестился, чуть ли не впервые со смерти матери, взял упакованную картину и вышел. На улице стоял лёгкий ноябрьский морозец, землю припорошило снегом, и благодаря этому, хотя стемнело, дорога хорошо просматривалась. Пройдя вперёд, он заметил фары машины хозяина усадьбы и спрятался в кустах, считая за лучшее им не встречаться. Потом шёл пешком до станции и сел на автобус до Ялинска. И вот почти в девять вечера Савов в городе; не мешкая, направляется в гостиницу, Аделаида сейчас там, он знает. Как два месяца назад, проходит прямо к ней в кабинет, но только пропускают теперь свободно — знают его — чай, в фаворитах. Как два месяца назад, она — со своими амбалами и с кофе на столе, Гриша ведёт глазами — Аделаида их отсылает. Что-то здесь не так, любовник приехал слишком рано, они ведь только вчера расстались. Ах, картина?