Последний гостевой день в усадьбе пролетел мгновенно, суматошно, сумбурно, в сборах, слезах, детских и маминых. Гриша старался никому на глаза не попадаться и особенно избегал остаться наедине с Глашей. Её это повергло в уныние, хотя за хлопотами девушка не успевала вполне предаться жгучим страданиям. Родители поехали на вокзал, но Глаша отговорилась усталостью, и её оставили дома. Видя, что Гриша не намерен сказать ей на прощание ни единого тёплого слова, она, надеясь, что никто не заметит, за несколько минут до отъезда убежала к себе и там расплакалась от обиды и разочарования. Знай девушка, как в это время терзался её мучитель, ей, возможно, стало бы ещё горше, но она о подобном положении вещей не догадывалась.

Гриша поехал почти налегке. Взял лишь три этюда и несколько пасхальных открыток, на которых тоже подрабатывал. В поезде все утихли, дети спали, взрослые долго беседовали. Савелий советовал Грише разные варианты заработков, Тоня советовала скорее жениться («Знаешь, у меня есть одна однокурсница, очень миловидная и скромная, правда, с ребёнком, но зато квартира однокомнатная…»), дети, проснувшись, теребили морским боем и кукольной феерией — так и доехали. На вокзале расстались. Гриша сразу направился в художественный салон к бывшему однокласснику. Работы его купили, но деньги можно получить только в конце месяца. Оставив этюды («Всё-таки ты, Савов, талантище») и открытки, поехал домой — в то место, где, собственно говоря, имел прописку с ещё двумя такими же горемыками, как в коммунальной квартире. Там его встретили если не с распростёртыми объятиями, то весьма приветливо. Ничего не изменилось: Димка спал пьяный, Зурбан «ваял» «Блудного сына», Колян и Гоша одновременно курили, пили кофе и чертили архитектуру, на его кровати полулёжа бренчал на гитаре какой-то новый жилец. Гриша шуганул его и завалился спать. Проснулся к вечеру от вездепроникающего запаха жаренной картошки. Когда здесь жил Савов, её всегда жарила Вера. Неужели она? Гриша прошёл на кухню. Нет, какая-то другая… блондинка. Улыбнулась ему. Савов вернулся в комнату. Почти ничего не изменилось, только Димка проснулся и плескался в ванной. Гриша подошёл к Зурбану: «А Вера где?» — Зурбан посмотрел на него, прищурясь, потом обтёр кисть, кивнул: «Пойдём, чай попьём». Прошли опять на кухню. Вместо чая на столе появились две бутылки пива, услужливая девушка поставила картошку.

— Вера теперь с Максом… Ты его видел?

— Видел.

— И что, он тебе ничего не сказал?

— Ничего.

— Ей с ним хорошо. У него квартира — шик, с матерью, правда… Приходила где-то с месяц назад, о тебе спрашивала. Говорила, что Макс на ней жениться обещал…

— А с работой как?

— Да ерунда всякая. Вон пацаны проект готовят; если примут, уедут в Башкирию. Димка педагогом устроился, но чегой-то пьёт много, как бы ни турнули… А ты надолго?

— Поживу пока. Там тоже с работой не рай. Что-нибудь здесь попробую.

— Я спрошу у пацанов. Вон Федот набрал с жадности кучу заказов, а сам не успевает — авось, поделится. Правда, скукота, сплошной штамп, никакого творчества, на фарфоре — и то интереснее.

Помолчали.

— Я ведь, Зурбан, виноват перед тобой. Помнишь, в позапрошлом году в посольстве работал? Ещё все тогда на нуле сидели.

— Помню, кирдык повис знатный. Хорошо, брат помог.

— Этот заказ ведь тебе дать хотели, а я увёл — гад, одним словом.

— А сейчас совесть замучила?

— Получается, так.

Помолчали.

— Справедливо всё. Моя тоже не чиста. Это ведь я заложил вас в десятом, когда вы в мастерской ночью Новый год справляли. Меня не позвали, вот и отомстил. Шумиха поднялась, тебя с Димкой чуть из комсомола не попёрли…

— И попёрли бы, если б комсомол не накрылся.

— Замажем?

— Окей, друг.

К Максу Гриша пришёл уже назавтра.

— Что ж ты мне вчера про Верусю не сказал?

— У нас мигом просвечиваешься, и говорить необязательно.

— Не дрейфь, дела житейские, отбивать не вижу резона. Скажи ей только, чтобы зашла, поговорить необходимо.

— Ты пойми, я серьёзно запал. Жениться хочу. Маме она понравилась.

— Я рад за неё… и за тебя. Желаю счастья.

Кой-какая работа Грише досталась: старые связи помогли, да и Макс подсуетился, нашёл девицу из богатых, которой вздумалось в академию поступать, и посему требовались частные уроки. С ребятами взялись за роспись плафона на сомнительных лесах, а по ночам рисовал эксклюзивные пасхальные открытки. Вера зашла не сразу — ещё чего! — где-то через неделю. Она выглядела замечательно красивой — и что красавицы к нему липли, что Вера, что Аделаида? — Макс не зря млел от восхищения. С Гришей они познакомились, когда девушка пришла к ним позировать, — студентка нуждалась в деньгах — высокая русская красавица с толстой косой. Надели ей тогда сарафан — глаз не отвести: груди в два обхвата, глаза с поволокой. Полтора года держал при себе, картошку на кухне жарила, носки ему стирала, периодически по неделям жила у них — сама-то без квартиры, всё по общежитиям мыкалась. Какое-то время пропадала — в кино снималась, потом опять появилась. Гриша тогда смотрел на это проще — не он первый, не он последний. Вокруг нормальных семей не сыщешь, Лупелины почти мифические и где-то далеко. Да, пожалуй, преподаватель их по искусству как-то домой пригласил: контакт, что ли, налаживал, или по доброте душевной. Так его жена голодных студентов домашними пирогами потчевала, сынишка вокруг вертелся. От того семейного уюта ощущалось не по себе после, что-то в сердце ворочалось… И вот теперь Вера пришла. Собственно, тогда он бросил её, поступил по-свински и даже хуже. Знал, что ей жить негде (в смысле, нормально жить, чтобы поесть-поспать-помыться и без тараканов), что из-за него она здесь держится, а бросил — надоело, по-скотски надоело. И теперь хотел прощения просить. Она пришла-то не сразу и с виду независимая — ухоженная, украшенная, с такой на званном обеде появиться не стыдно (за Макса подумал), да и в глазах, пожалуй, уже не голод, а довольство — видать, жених балует и нежит.

— Здравствуй, Вера.

— Здравствуй, коль не шутишь.

— Спасибо, что пришла. Поговорить хотел.

— Говори, чем страждешь.

— Прощения просить хочу.

— За что же?

— За то, что взял тебя, приручил, а потом бросил…

— Обратно тянешь?

— Тебе и на новом месте неплохо, получше, чем у нас… Замуж зовёт?

— Зовёт!

— Пойдёшь?

— Пойду, ты ведь не зовёшь. Отпустишь?

— Давно отпустил — даже рад, что так всё получилось. Я ведь за этим и приехал.

— Неужели совесть замучила?

— И это имеется.

— А за аборт как расплачиваться будешь? — понизила голос девушка.

Гриша обхватил голову руками:

— Было?

— Было-было.

— Когда?

— Да ещё ты не уехал, раньше, только тебе не говорила, боялась чего-то, дура. Что бросишь, боялась, а ты и так бросил.

Гриша сидел молча, потом задумчиво произнёс:

— Говорят, грех это. Исповедаться надо. И тебе, и мне.

— В праведники собрался?

— Я серьёзно.

— Я тоже. Если решим венчаться с Максимом, то исповедаюсь, а нет — так нет. Ты же как хочешь. Если можешь, лучше денег дай. У него не прошу — не жена ещё, а квартиру снимаю, сил нет по общагам скитаться.

Гриша вышел, выгреб всю наличность, что имел, и принёс Вере. Та повеселела:

— Ладно, прощай, мой бывший любимый. Пусть и тебе подвернётся какая-нибудь краля, в которую ты втрескаешься так сильно, как я в тебя когда-то.

Наутро Гриша, проскрипев зубами всю ночь, побежал перед работой в ближайший храм. Там как раз шла исповедь, читали часы. Увидев священника у аналоя и совершенно не заметив очереди исповедующихся, он бросился прямо к нему и только цепким взглядом художника привычно запечатлел, что батюшка совсем юн — вряд ли старше его самого — и очень уж чёрен: чёрные, как смоль, волосы, чёрные брови, чёрная бородка и одет в чёрное. Словно боясь что-то забыть или утаить от ложного стыда, стал быстро рассказывать тому всё: и про аборт, и про Аделаиду, и про нетрезвую жизнь свою, полную небрежения к собственным душе и телу. Не перебивая, батюшка терпеливо выслушал духовного юнца, развращённого, но не развратного. Возможно, понял, что перед ним тот случай, когда из неверия и небытия душа воскресает для вечной жизни. В отличие от растущих в верующих семьях и при храме, у таких душ неверие является основой подсознания. Вера вызревает мучительно плодом осознанного, а ежедневная борьба того и другого становится уделом всего существования. Как мог укрепить подобную душу, да ещё с художественным мышлением, молодой батюшка? Он стал говорить о камушках. О цели жизни каждого человека: к ней надо идти и идти упорно, а все грехи на пути — это камушки на дороге, есть помельче, есть и покрупнее размером — иной обойдёшь, а на иной влезть надо, а потом спрыгнуть, да чтоб ноги не переломать, ну а сломаешь — всё равно ползти вперёд.