Уже в сумерках стали собираться и, благодарив хозяев, постепенно разъезжаться. Вернувшись в усадьбу, Глаша расцеловала своих родителей, выражая признательность им за удавшийся праздник, после чего, не в силах сдержать волнение, выскочила на улицу, нашла Гришу, который с Петровичем разгружали остатки пиршества и подсобные принадлежности.

— Гриша! — девушка так близко подбежала к молодому человеку, что от неожиданности он чуть не выронил коробку со стаканами, но тут же, поставив её на землю, обернулся. — Скажи, пожалуйста, только честно-честно, ты на меня ни за что не обижаешься, не сердишься?

— Что ты! — воскликнул тот взволнованно. — Что ты, Глаша (ах, она уже не Пушистик, а Глаша!), конечно, нет. Как я могу обижаться или тем более сердиться на тебя?

— Мне просто показалось… Ну, что ты избегаешь меня, не хочешь со мной разговаривать, будто я что-то не так делаю, не так себя веду? Показался таким грустным…

Ну что мог ответить молодой человек, у которого не получается совладать с собой, подавить в изнывающем сердце трепещущее чувство? Он ответил, ответил то, что уже не мог больше держать внутри, потом обнял и поцеловал как тогда, в детстве, крепко и коротко, следом слегка отстранив от себя. Глаша тихо вскрикнула и бордовая, как закат над лесом, бросилась домой, где отчего-то залезла под кровать, обхватив свои щеки ладонями. Гриша постоял минуту и продолжил разгружать машину. Петрович, единственный свидетель происшедшего, только хмыкнул и, немного обмозговав сие дело, решил пока никому ничего не говорить — авось, само утрясётся.

На следующее утро Гриша спал долго — всё никак не мог проснуться: перевернувшись на другой бок, опять проваливался в тишину и безмятежность. Когда, наконец, встал, день развернулся в зените. Вчера вечером он, не в силах успокоиться, долго разбирал эскизы, переделывал композицию семейного портрета и с утра, едва промыв глаза, занялся тем же. Поработав часа два, почувствовал страшный голод и решил сходить в дом чего-нибудь перекусить. Он знал, что Татьяна Андреевна там одна, так что его непременно накормит. Так и случилось. Хозяйка находилась дома, она попыталась научиться основам компьютерной грамотности.

— Вот, — повела рукой в сторону нового в их интерьере компьютерного стола, — Тимоша купил, ему ведь по работе без этого никак нельзя; велел нам с Глашей так же освоить данную технику. Без неё, говорит, теперь невозможно. А у меня душа не лежит — вроде и любопытно, и любая информация доступна, но я бы лучше повязала. А ты как, Гриша, с этой машиной дружишь?

— Ну, я пробовал компьютерную графику — наши ведь тоже в квартире.

— А как тебе мальчишки Владислава Семёновича? Я уж по-дружески снова — старшой то видный парень. Мы с отцом не станем препятствовать, коли б он Глаше понравился. Виталий тоже парень неплохой, да ведь заберёт родную себе, а этот мог бы и к нам переехать — будет кому дела отцовские передавать…

Гриша мрачно посмотрел на Татьяну Андреевну:

— Я в этих делах плохой советчик — не живопись. Пойду я, мама Таня, спасибо за угощение, премного благодарен.

— Да что ты, посидел бы ещё. Тоня звонила из N, поздравляла сестрёнку; ребята здоровы, мальчишку в музыкальную школу хотят на следующий год отдать — этакого шалопая и непоседу.

— Ничего, там и всякие учатся. Пойду я. До свидания.

Спешно попрощавшись, Гриша вышел на улицу, завернул к себе, взял планшет и отправился бродить вдоль пруда. На душе тоскливо ныло. Ясно, для Лупелиных он зять неподходящий; ни кола, ни двора, ни добродетелей — так, субъект для христианского милосердия. Убежать от себя, да некуда — даже в N всё о Глаше думал, переживал, что не попрощались толком, мечтал увидеть, вдохнуть, услышать. И увидел, и даже поцеловал, а легче не стало. Экий, однако, эгоист, всё о себе тревожится, а ей он нужен? Такой… никакой. Остановился у озера, посмотрел на небо — чисто-голубое с белыми кудреватыми лебедушками: «Господи, помоги, не могу больше!» Вернулся. Уже и вечерело. В мастерской походил из угла в угол, взялся работать — потыркался немного и опять возвратился на свежий воздух. Стал рубить дрова. Рубил долго, пока руки не затекли. Сел на чурбачок отдохнуть. Через некоторое время услышал звук подъезжающей машины. С удивлением проследил, как из неё вышел одетый в костюм-тройку Виталий с большим букетом алых роз и направился к дому. Гриша окликнул его, тот остановился.

— Ты чего такой нарядный?

— Свататься иду. Глафире Тимофеевне восемнадцать лет, я год ждал. Думаю, теперь медлить нечего, а то вчера женихов насмотрелся: это тебе не N, хороших девчат быстро разбирают… А ты рубишь?

— Рублю…

— Ну да, дело твоё такое — у нас, кстати, тоже порубить надо. Хм, ладно, мне некогда, я пошёл.

Виталий скрылся, Гриша остался его ждать. Кажется, прошла вечность, прежде чем тот возвратился, а на самом деле прошло чуть более часа.

— Сидишь?

— Посиживаю, тебя поджидая. Можно поздравить?

— Пока спешить не стоит.

Гриша подумал секунду, потом кивнул в направлении своей мастерской:

— Зайдёшь? Разговор мужской есть.

Виталий пожал плечами:

— Зайду.

В это время в женской части семьи Лупелиных мир не клеился.

— Почто Виталию отказала? Чем тебе не пара? И так давно ухаживает, на других девиц не смотрит; не пьёт, не курит, зарабатывать умеет. Аль со свиньями возиться брезгуешь?

— Мама, зачем ты так… Ведь не люблю его, причём тут свиньи?

— Большой любви захотелось? Можно и до тридцати лет хотеть, да вот раньше предки наши выдавали замуж за того, кто первый посватается — и жили потом, не разбегались, как сейчас от большой любви. Думаешь, Тоня по сердечному влечению замуж вышла?

— Мама, как ты можешь?! Они ведь так друг друга любят!

— Эх, мала ты ещё, дочка, и глупа, прости, в делах подобных. Не жди большого чувства, от него одни слёзы да разочарования. Ищи мужа, с которым семью создать можно, детей рожать и воспитывать.

— За Виталия я замуж не пойду.

— Ну и не надо.

Женщины замолчали, недовольные друг другом. Татьяна Андреевна мастерила сумочку, Глаша села за компьютер. Так работали, почти не разговаривая, пока не услышали, как вернулся домой с работы хозяин. Он разделся, вошёл в комнату и обвёл домочадцев насмешливым взглядом.

— Что случилось с Виталием? Я его в весьма непривычном, странном виде наблюдал сейчас.

— С Виталием? Он был у нас, правда, но уже давно ушёл, час назад точно. Просил руки Глаши, а она ему отказала. Попили чай, он и ушёл. А что случилось?

Тимофей Макарович хмыкнул:

— Значит, это не вы его напоили?.. Выходит, Григорий довёл до такого состояния…

— До какого состояния? Да расскажи же подробно, в чём дело.

— Я не знаю, в чём. Просто приехал и увидел, как наш с Виталием ковыляют по дороге и, простите, гость на ногах не держится. Григорий меня увидал, попросил телегу, чтобы отвезти друга домой, а то тому за руль нельзя, да и я сам, говорит, не совсем трезв, чтобы в темноте править. Я, конечно, разрешил, они уехали. За своим транспортом, думаю, Хамченко завтра вернётся.

— Точно уехали?

— Уехали. Вот я и думаю, по какому поводу пьянка? Значит, утешались…

— Ох, Гриша, Гриша, — покачала головой Татьяна Андреевна. — У него что, в мастерской спиртное хранится?

Никто ей не ответил, она же, пока кормила мужа, всё причитывала: «Как нам теперь с отцом Виталия разговаривать?»

Уже в десятом часу, когда стали запирать двери на ночь, постучался Гриша. Его впустили. Глаша у себя в комнате готовилась ко сну, родители находились ещё в зале.

— Гриша! — воскликнула Татьяна Андреевна. — Ты зачем напоил Виталия Егоровича?

Тот отмахнулся:

— Да мы совсем немного выпили, просто он какой-то хлипкий оказался.

— Ещё бы, — подал голос хозяин, — непьющий ведь.

— Да, — не заметил камня в свой огород молодой человек. — Вы простите, что я так поздно, но мне очень-очень нужно поговорить с Глашей. Разрешите, я недолго, совсем чуть-чуть.