Отойдя от исповеди, Гриша удивился двум вещам: во-первых, как он не заметил довольно много людей, ждущих в сторонке своей очереди духовного очищения, а во-вторых, что образное выражение «камень с души свалился» имеет под собой почву — камень не камень, а тот ком, что стоял то в области груди, то в горле, а то где-то под рёбрами — ушёл. О том, что удивительно другое: то, что священник рискнул допустить его до причастия без предварительного говения и молитв, только лишь на пустой желудок (он и правда вчера вечером чаю с сухарями только поглодал, когда остальные пиво цедили), молодой человек опять же совсем не подумал, принял сие в порядок вещей.

Еженедельно, обычно в воскресный день, Гриша заходил к Ильиным, ужинал с ними, играл с детьми, иногда оставался ночевать, и всё яснее понимал с каждым днём, что в прежней квартире он жить уже не сможет. Этот мир стал не его: делёж случайных заказов, холостяцкие вечеринки, пустота в холодильнике и бесконечная жареная картошка. Но жил пока и работал — не к Ильиным же перебираться. Веру видел ещё раз, пригласили на свадьбу. Всё обставили красиво, торжественно, даже, пожалуй, богато, хотя народу немного. Венчание молодые решили отложить на потом. Гриша не чувствовал ни ревности, ни сожаления, даже радовался в меру. Господь пристроил Веру в нужное место. Вспомнилось, как стоял он напротив портрета обнажённой Аделаиды, перед тем как расстаться с прошлым, и долго смотрел, проверяя себя, но видел лишь светотень и колорит, вся страстность, так бурлившая раннее под хмельными парами, теперь оказалась то ли скрыта, то ли мертва. Но что он есть сейчас, Гриша ещё не уразумел, и не был ни в чём уверен, кроме того, что где-то живут Лупелины, ждут, а некоторые, возможно, за него, непутёвого, молятся. И так хотелось увидеть Пушистика, вдохнуть запах её волос, услышать её милый, добрый, ласковый голосок. Только увидеть, только вдохнуть и услышать — больше ничего. Он не писал им, всего один раз позвонил, сказал, что всё нормально, работает и к Великому посту надеется приехать. Говорил, конечно, с Татьяной Андреевной, не с Глашей. Только спросил, все ли здоровы. Слава богу, все. У него тоже голова реже болит, что, впрочем, лишь отчасти являлось правдой.

Заработать удалось неплохо. В перспективе назревали новые заказы, теперь можно снять квартиру и остаться в N по крайней мере до лета. В его положении это выглядело удачей, но Савов решил ехать. Прикипев душой к просторам русской глубинки, а более — к усадьбе и её обитателям, Гриша тем не менее аргументировал Ильиным и друзьям-художникам свой отъезд творческой свободой и желанием держать глаз в строгости с помощью пейзажей, а также обязательством закончить семейный портрет, что тоже считалось небезосновательным, по крайней мере, для него самого.

На весть о том, что Гриша возвращается, Тимофей Макарович отреагировал скептически:

— Экий ветреный молодой человек — то туда, то сюда, не военный ведь. В его годы пора уже вести оседлый образ жизни.

На самом деле сказал он это скорей шутя, так как относился к художнику добродушно, заметив к тому же, что присутствие вышеупомянутого протеже вносит заметное оживление в дамское общество, что в их деревенской глуши весьма ценно. Татьяна Андреевна же просто откровенно обрадовалась: раз её любимчик приезжает, значит, здесь ему лучше. Пусть живёт сколько хочет и пишет свои картины. В чистоте своей души она не замечала в Грише угрозу счастью своей дочери, смирилась с холостым положением художника и в этом видела даже некую выгоду для их семьи — всё же мужчина в доме. Глаша заранее настраивала себя на сестринское участие, и это ей теоретически почти удавалось до самой встречи, если не считать почему-то заалевшие щёки. Гришу тут же усадили за постную трапезу, мама Таня принялась задавать бесчисленные вопросы о своей старшей дочери и внуках, о погоде в N и театральных новостях (ах, помнится, они с его матерью по молодости любили посещать театр — и как наряжались, целый ритуал блюли!). Гриша едва успевал ответить на один вопрос, как тут же возникал новый, так что хозяин вынужден был слегка укорить жену излишней торопливостью любопытства и посоветовал дать юноше возможность всё-таки почувствовать вкус пищи. Такая суета, впрочем, позволила Глаше взять себя в руки и немного побледнеть. Татьяна Андреевна, правда, помолчала несколько минут, но дольше не выдержала.

— Гриша, ну а как с работой в N, тебе повезло?

— В принципе работа есть, надо только…

— Что?

— Работать.

— А как твои друзья? Всё те же в квартире?

— Почти. Один женился, двое уехали на заработки в новострой, но остальные остались.

— А… девушка, была у вас там такая красавица с длинной косой?

— Девушка вышла замуж…

— А-а. Ну ты, надеюсь, поживёшь у нас подольше — какие планы?

— В мои намерения входит дописать ваш заказ, раз уж взялся. Вот будете позировать. Тимофея Макаровича необходимо вылавливать. Как вы, Тимофей Макарович? Мне надо три раза по два часа — я пишу быстро.

— Думаю, по воскресениям получится.

После обеда Гришу отпустили к себе обустраиваться. К его приезду протопили печь, помыли пол, и в мастерской сразу стало уютно. Гриша распаковал свой скромный багаж, холсты, краски. Ну что ж, вот он и дома. Юноша на самом деле чувствовал себя здесь дома, если может чувствовать подобное человек, с десяти лет собственного жилья не имеющий. Сучково стало ближе и душевнее, чем N: этот пруд с холодной водой, яблоневый сад, цветник, который они с дедом Макаром обихаживали, дровяник, где он так знаменательно жахнул себя по руке, мастерская, видевшая его прелюбодейства и слёзы покаяния, дом, исторически древний с дорогими сердцу жильцами. Здесь дышалось по-другому, думалось по-другому — так, как надо. Здесь он готов прожить всю свою жизнь, если… Дальше Гриша себя не понимал. Вот ведь, сбылась мечта: приехал-увидел-вздохнул (никто не заметил?) — услышал и… ему мало, хочется ещё и ещё — это мука, горькая и сладкая одновременно. Хорошо или невыносимо, когда Глаша рядом, легче ему или тяжелее в её присутствии? Он не может жить без неё и любить не имеет права — слово давал. Да даже если б не давал, всё равно не имеет. Что ж, раз уж случился такой ляпсус в его многогрешной жизни, нельзя показывать свои чувства. Как в больнице, когда он гнал её от себя, а потом уходил из палаты в дальний коридор и там стонал, прижимаясь лбом к холодному окну (думали, от головной боли). Почему-то Гриша совсем не думал, что Глаша может выйти за кого-нибудь замуж — и что ему тогда делать? Он думал лишь о том, как скрыть свою душу и перед ней, и перед её родителями. Это тоже глупо — не рассосётся ведь, но иного выхода пока не видел, а молиться не навык.

Жизнь шла своим чередом, Тимофей Макарович выкупил свечной завод в Грачкино и занялся реорганизацией объекта. Татьяна Андреевна, женщина деятельная, трудилась по благоустройству домашнего быта и шила внукам одежонку на лето, так как по натуре своей была рукодельница и собственноручное шитьё предпочитала купленному. Ещё с зимы они с дедом «заболели» идеей зимнего сада и сейчас пожинали плоды своего усердия, а также множили рассаду, хотя дед больше помогал указами и советами, чем практически — годы не те, но дух ещё бодр. Глаша училась, по субботам дежурила в больнице, ездила с матерью на великопостные службы (иногда Гриша составлял им компанию), а по утрам в воскресение разглядывала себя в зеркало, но потом вздыхала и убирала сие правдивое стекло в ящик стола. Гриша написал Тимофея Макаровича и Татьяну Андреевну, скомпоновал портрет, осталось попозировать Глаше. Он хотел её посадить на улице, но погода стояла холодноватая. Вплоть до Пасхи. По традиции поехали на ночную службу. У Гриши сохранились отрывочные воспоминания детства об этом празднике, но на ночной службе и крестном ходу он ни разу не присутствовал. Они опоздали и в храм не попали, остались стоять на улице. Сначала ощущались тяжесть, темнота и зябкость. Народу собралось много. Хозяин затерялся где-то в толпе, а женщины держались возле молодого, лица у обеих выражали ожидание и серьёзность. Сам Гриша ничего не чувствовал, но стоять возле Татьяны Андреевны и Глаши казалось приятным, он даже предложил им свою куртку, видя, как те топчутся на месте, пытаясь согреться, но они возмущённо отказались — им вовсе не холодно! Наконец распахнулись врата храма, из него потекла огоньками река таких же ждущих и серьёзных лиц. Пели: «Воскресение Твое…» Пошли крестным ходом. Пошёл и Гриша со свечой. И пока он шёл, что-то случилось с душой. Даже не заметил, как влился в реку общей молитвы: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» — а в носу и глазах щипало-щипало…