Поезд прибыл в Ялинск в 11:05. Встречать послали Петровича на повозке. Повозка сия слыла притчей во языцех для окрестностей и гордостью хозяина, приверженца всего экологически чистого, здорового, ретрозначимого, предпочитавшего машине лошадь с коляской — фаэтоном для нечастых передвижений, и снискавшего себе популярность такой эпатажностью. Петровича взяли на работу возницей и специалистом по хозяйственным делам. Жили они с женой одиноко в соседней деревушке Малино в пяти километрах от усадьбы и были просто незаменимы в быту Лупелиных.

Татьяна Андреевна очень волновалась, ожидая приезда Гриши, она в последние дни даже плохо спала, обдумывая без конца, как бы лучше устроить или, грубо говоря, сфабриковать ситуацию, дабы юноша остался у них на «подольше». А потом ей вдруг начинало казаться, что Савов передумает, не приедет, и от таких мыслей тоже нервничала. Ходила и всех уговаривала отнестись к сироте ласково, снисходительно. Муж помалкивал добродушно, он прекрасно знал о слабости супруги к вышеупомянутому оболтусу и обещал помочь всем, чем сможет, дабы тот не лишился возможности воспользоваться оказанным ему вниманием. Вероника на все просьбы матери в ответ только хмыкала, делая вид, что ей неприятны хлопоты подобного рода. Гришу она помнила смутно как долговязого подростка, дружного со старшей сестрой, а их с Глашей, пожалуй, обижающего. Но теперь ей шестнадцать, она грациозна и, говорят, весьма красива — он должен поразиться, ведь художники любят услаждающий взор образ. Вероника надела джинсы «влип» и тонкую батистовую блузку, подчёркивающие элегантные преимущества её фигуры и вкуса в сравнении с сестриными примитивностями.

Глаша тоже помнила Гришу, и у неё имелись причины покрываться румянцем, но прошлое глубоко и далеко таилось внутри, а пока следовало проявить должное гостеприимство. Тоня просто ждала друга детства и искренне радовалась, что тот выбрался из «гнилой» квартиры от своих неполезных, по её мнению, друзей.

Таким образом, когда кто-то крикнул: «Приехал!», — все, не исключая двух малышей, бросились на веранду и столпились в ожидании, лишь неугомонная мать выбежала на улицу. Вскоре появились трое: впереди — сияющая Татьяна Андреевна, за ней — нагруженный холстами, подрамниками и этюдником молодой человек, позади — Петрович, нагруженный тем, что не вместилось в руки прибывшего художника. На пороге гость и сопровождающие остановились, а так как с некоторыми не виделись очень давно, то почти заново стали знакомиться. Сия заминка, впрочем, не касалась детей, наскочивших на мужчину с криками: «Дядя Гриша приехал! А мы тебя уже три года ждём! Пойдём пить чай, бабушки пирогов напекли!» Детей оттащили, и немного смущённый молодой человек для начала поздоровался с хозяином, потом обнялся с Антониной и, наконец, обратил свой взор на младших барышень.

— Это, я полагаю, Вероника и Глафира?.. Ну что, Пушистик, узнаёшь меня?

Последняя фраза адресовалась средней сестре и вогнала ту в краску, ибо девушка абсолютно не ожидала, что он помнит, как называл её восемь лет тому назад, и что она-то как раз помнит великолепно.

Прошли в комнату. Стол уже стоял накрытым. Решили, что надо сразу пообедать и дать юноше отдохнуть, осмотреться. Помолились и сели. Гриша, правда, заявил, что он робеет от такого количества еды, но, когда хозяин предложил выпить рюмочку за встречу, не отказался. За столом немного поговорили о городе, о дороге, о творческих планах.

В планах — интенсивно писать этюды, что освежает взгляд, учит быстро работать и видеть свет. Но гость не хочет обременять хозяев заботой о своей персоне. «Вы же понимаете, Коко-Таня, я человек не режимный: пишу по ночам, ко мне приходят позировать, кроме того, всё пачкаю, пахнет красками и скипидаром. Такому неподобающему для подросткового поколения примеру лучше снять хибарку в деревне». Нет, ни в коем случае! Если он стесняется жить с ними в одном доме, у мужа есть отапливаемая печью мастерская прямо напротив, можно оттуда вынести барахло, превратив в жилое помещение и художественную подсобку одновременно. Решили после обеда оценить объём работ. Гриша ел хорошо, чем порадовал маму Таню, и очень хвалил пироги. Женщина нашла, что он повзрослел — в семнадцать совсем мальчик был — и уже не так похож на свою мать, хотя глаза остались те же, но что слишком худ и бледен.

Когда у гостей и хозяев в животах приятно потяжелело, а уничтожившие десерт дети от возбуждения расшалились, все пошли смотреть мастерскую и почти сразу же занялись выносом хлама в сарай. В этом деревянном довольно просторном прямоугольном помещении не имелось окон, но Гришу подобный факт не обескуражил. Стояло лето, днём он собирался писать на природе, а по вечерам в мастерской можно работать не с цветом, освещение позволяло. Для проветривания достаточно держать открытыми двери — и «тьфу» на комаров и мух. Почистили и протопили печь. Юноша сам помыл полы. Дети, желая получить как можно больше впечатлений, вертелись под ногами. Им удалось один раз опрокинуть ведро с водой, разбить старую керосиновую лампу, найти санки с отломанной спинкой, по разу прокатиться у дяди на спине и немного на старом диване. Мужчины потащили было кровать, да молодой человек воспротивился — слишком шикарно и много места занимает, лучше раскладушку. Сошлись на старом диване, явленном дневному свету с тёмного чердака. Сам герой дня перенёс все свои творческие инструменты, материалы, вещи, холсты. Повесили рукомойник, Глаша сбегала за иконой и затеплила лампаду. Кажется, теперь можно жить. За всеми хлопотами прошло не менее трёх-четырёх часов, и Лупелиным настала пора собираться на вечернее богослужение. Не так далеко от Сучково находился недавно восстановленный мужской монастырь, а в Ялинске — храм, Петрович исправно возил то туда, то туда семейство на праздники и воскресную литургию. Гриша отказался присоединиться, сославшись на усталость с дороги. Он действительно устал. Точнее, был несколько огорошен избытком зелени, чистого воздуха и радушного приёма. Затхлая атмосфера города словно вытекала тонкой струйкой из организма, наполняющегося пьянящим кислородом, от которого с непривычки кружилась голова и хотелось спать. Новое жилище Грише понравилось. Ему претило селиться в доме на правах гостя, тем самым волновать своим постоянным присутствием и без того растревоженную Татьяну Андреевну. А тут юноша вроде и рядом с ними, и отдельно. Сколько раньше не зазывала его мама Таня в Сучково, он долго не решался приехать. Гордость не позволяла принимать благодеяния. Теперь же денег немного заработал для независимости, да и спеси поубавилось.

Гриша приехал перед Троицей. Лето в тот год началось рано, к празднику всё вокруг пело, звенело, гудело. Берёзки выпустили нежную зелень, жёлтыми головками одуванчиков усеялось травянистое пространство, избежавшее культивации. Небо синело целыми днями до использования всего кобальта голубого, а бывало даже ультрамарина на палитре. Казалось, что здесь, в Ялинском районе, небесная канцелярия захотела напомнить людям о немифичности библейского рая. На Троицу Гриша решился поехать в храм, и, хотя во время службы пару раз выходил на улицу «подышать», не возроптал, даже постоял коллективно на коленях.

Через несколько дней муж Тони Савелий — солидный, но весьма добродушный мужчина лет тридцати — уехал в N, где его ждали на работе, и жизнь в усадьбе пошла размеренным чередом. Если не считать Тимофея Макаровича, рано утром отбывавшего по делам, и его супруги, провожающей благоверного со всей заботой христианского благочестия, все остальные просыпались по рабочим меркам поздно. Чай и лёгкий завтрак Любовь Дмитриевна, жена Петровича, подавала к десяти часам. Впрочем, Глаша вставала гораздо раньше, почти вместе с матерью, но любила летнюю неторопливость: долго умываться, причёсываться, душевно помолиться, приготовить платье, иногда книжку до завтрака почитать. После девяти начинали носиться по дому дети, а вместе с ними просыпалось и оживало всё. Даже дед Макар спускался. Когда наставали тёплые дни, он любил сидеть в саду в тенёчке или ухаживать за цветами, которых всегда разводил к лету неимоверное множество разных сортов. Дед Макар прошёл всю войну офицером, молитвами своих родителей остался жив и на склоне лет нашёл в себе совсем не военное призвание — выращивать левкои, розы, лилии, пионы, флоксы, гортензии и гладиолусы. Завтракали не спеша, порой женщины сразу начинали возиться с выпечкой — иногда Тоня стряпает, но чаще — мама. Глаша готовить не умела и не стремилась — её как-то не приучили к этому, хотя и не запрещали, но на кухне «генералила» Любовь Дмитриевна, она знала толк в постных и скоромных блюдах, все оставались сыты и довольны. Гриша к завтраку никогда не приходил, поэтому остальные чувствовали себя в узком семейном кругу. Впрочем, Вероника любила поспать до полудня, после чай пила на кухне в одиночестве. Дальше шли прогулки, огород, на котором все считали себя обязанными поработать до пятнадцати часов, когда подавали большой сытный обед. На трапезу часто приходил Гриша — сам, или его звали, когда он работал у себя, забывая про время. Потом детей и дедушку укладывали спать — тогда в усадьбе всё замолкало — наступал час-другой отдыха. К вечеру желающие пили кофе-какао да шли гулять за пределы усадьбы — в бор, на пруд или в город — до прохлады угасающего дня, до скромного ужина, который подавали в восемь вечера в летнее время на веранду. К Грише постепенно привыкли, и Татьяна Андреевна немного успокоилась — он не стремился пока уехать, даже не чуждался общения с её семьёй: обедал с ними, иногда ужинал и порой присоединялся к прогулочной компании. Особенно Гришу любили дети: он был добр к ним, прощал шалости, играл, катал на лодке, собирал землянику и мог почитать книжку. Глаша вспоминала, что в первый приезд юноши в усадьбу он, конечно, больше общался с Тоней и её друзьями-ровесниками из деревни, но их, девчонок — а ей шёл тогда десятый год, Веронике и того меньше, — развлекал: на той же лодке катал, приносил лукошками лесную малину, орехи. Глаше иногда казалось, что молодой человек не изменился с тех пор, каким она его запомнила — только вытянулся да в плечах раздался, а взгляд тот же, и улыбка.