В одно мартовское утро потянулись бабенки к дому мастера, как будто кто их туда звал, забрались в закуток к Симасовой жене, говорили там шепотом, словно бобы лущили. Верховодила этим советом рыбачиха. Опустила она в чугун с кипящей водой березовый веник, повесила над дверьми больной ладанки, а гончариха помогла ей выгнать вон мужиков. Дескать, будут они пироги печь, свой бабий медок варить, пусть никто у них под ногами не путается. Однако по всем дворам знали: Симасова жена скоро рассыплется.

После обеда до Девейкиных ушей долетела уже давно неслыханная под его кровлей музыка. Нетерпеливый старик совался на бабью половину со своей трубочкой, но женщины гнали его вон. И когда вышедшая повитуха Шяшкутене не стала забирать картузы у мужиков, собравшихся у мастера, дед понял: внучка. Можно было и по голосу догадаться: кузнецы и швецы приветствуют жизнь бодрее. Мастер был немного огорчен и, когда ему позволили взглянуть на куколку, быстро отвел свой ус. Все-таки Симас мог радоваться: это было самое лучшее, что он выковал на своем веку.

В трудное время появился новый рот. С самой осени, принесшей паграмантским хлеборобам скудный урожай, разгуливал по окрестным холмам призрак голода. Богатеи увольняли батраков, подешевели рабочие руки, и к весне многие местечковые готовы были работать за одну еду. Лихую годину на собственной шкуре испытали и ремесленники: редко привозили новые заказы, трудно стало взыскивать долги хотя бы картошкой или зерном. У кого было накоплено съестное, тот зажимал запас или же заламывал не по-божески. Хлеб с остями стал лакомством для всякого узкополосника.

Рубанок и пила мастера Девейки все реже подавали голос в мастерской. Йонас только теперь поднялся с постели — слег он после того, как его, возвращающегося из Пруссии с книжной ношей, стражники загнали на обледеневшее болото. Кожевенная мастерская, где прежде работал Йонас, вдруг закрылась. Других предприятий в местечке не было. Сплав еще не начинался, да и такая работа снова свалила бы Йонаса в постель. Симас зашибал немного, и Девейки, как и другие многосемейные бедняки, питались ржа ной похлебкой, свекольником и надеялись, что вот-вот зазеленеют поля и появится хоть такое подспорье, как щавель.

Мужчины, слоняясь из угла в угол, не зная, чем заняться, от безделья сами себе опостылели, ворчат, огрызаются. Перемены можно заметить и в Андрюсовом графстве. Вот-вот сбудется пророчество мастера: исчезло ружье, не чихают больше часы, и барчук все умильнее поглядывает на дымящуюся домашнюю похлебку, от которой еще недавно нос воротил. По-иному заворковала пара голубков. Слышат домочадцы — из Андрюсовых уст сыплются жалобы, черти, суки. Несколько раз видел отец, как немка обхватывала руками шею щеголя, а тот плевался и отталкивал жену.

Но женщина оставалась доброй даже тогда, когда Андрюс вспомнил свою старую любовь, начал снова встречаться с поповной. Когда он возвращается под хмельком Кете раздевает его, укладывает спать, все перед ним на коленках, все приговаривает: «Майн Андрэ». Дважды мастер чуть не впутался в их дела, дважды снимал с себя ремень, когда щеголь, скорчив кислую мину, искал повода поругаться с немкой. Раз Андрюс смахнул со стола еду, принесенную ему Кете. Женщина подобрала ложки, вытерла пол и, подняв на него глаза, как на господа бога, подошла приласкаться. Графчик высунул язык, передразнивая ее немецкую речь. Кете и на это откликнулась преданной лаской. Когда Андрюс заторопился уходить, она преградила ему дорогу, стала щекотать его и сквозь смех и слезы назвала мужа одним из его любимых имен. Это был нежный упрек графчику за его дружбу с русской, но в ответ он жестоко ударил Кете локтем в бок.

Мастер встретил сына с ремнем в руке, но немка подбежала, встала между сыном и отцом, грудью к свекру. Мастер отступил.

На некоторое время дома установилось затишье. Андрюс снова завтракает в постели, покуривает папироски. Но уже не украшают немкину шею бусы, не греют ее плечи шали с бахромой, а на белом лбу залегла морщинка.

Третий месяц томит Паграмантис то и дело повторяемое слово: «Война!» Над мирными жителями этого края, вдоволь испытавшими нужду и гнет, в псалмах молившими господа об избавлении от чумы, голода и войны, теперь смертной тенью нависло одно из этих страшных бедствий. Правда, это происходило очень далеко, но тягостное предчувствие приближения чего-то страшного и неотвратимого заставляло людей собираться в кучки, так они чувствовали себя смелее. Повсюду только и слышно:

— Мукден, Порт-Артур…

Мало таких спокойных людей, как портной Кризас. В кругу надежных земляков он достает газету и читает вслух последние вести с поля сражений. Многие соседи приносят ему солдатские письма — прочесть и ответ написать. Портной умеет и поспевает всем услужить. Никогда еще его перышко так не трудилось. И всякий плачет, слушая, как портной читает про раненого солдата, которого бросили на поле черным воронам:

… Пришла бы ты, матушка, защитить мои голубые очи от лихих птиц. Но слышишь ли ты меня, ведаешь ли, где я. Не придешь… далеко твоего сынка угнали. Надеялась, матушка, что на старости лет буду я тебе опорой, а теперь вот через месяц-другой зарыдаешь над моим деревянным ящиком. Так отчего ж я тут лежу, за что меня подстрелили? Будто бы за родину. Говорил ротный: «Ребята, защитим отечество от врагов..» Я сразу даже не понял, что это за отечество. Чужие люди, чужой край, и должен я драться с теми, кто не причинил мне никакого зла. Говорят, потому нас воевать послали, что царю земли не хватает. Слышите — царю и его толстопузам земли мало! Ехал я к Амуру целый месяц, днем и ночью без остановки, видел пашни бескрайние, леса и луга такие обширные, что и глазом их конца-края не достигнуть… Все это царская вотчина, а ему и этого еще мало…

Хорошо слушать Кризаса, Словно не по писаному читает, не книжку листает, а нежно, чутко касается струн скрипочки. Повздыхает вместе со всеми, утешит родителей, чьих сыновей угнали на Амур, и вдруг радостно:

— Вот было бы славно, если б японец Николку вздул. Чуть там японец, сейчас же под боком фины, грузины, сами русские, мы… учредим братство — вольность народов… Заживем, братцы! — И, пораскачав зуб, декламирует с горящими глазами:

Наступило лето, но не оправдались надежды людей на лучшие времена. Бремя податей угнетало землеробов, безработица — ремесленников и батраков. В Паграмантис постоянно возвращались рабочие из городов, которые рассказывали про остановившиеся фабрики. С приближением угрозы мобилизации по округе разлетелись листовки, призывающие мужчин всячески противиться военной службе, не ходить проливать кровь ради разбойничьих прихотей царя и толстосумов. Многие мужчины и крепкие парни заранее удрали за океан.

Как начались невзгоды, голодуха, слышно стало и про покушения на самых ярых царских прислужников и соглядатаев; где-то новобранцы отказались идти на войну, схватились с полицией и офицерьем. Не смолкали толки., что в лесах множатся вооруженные отряды, которые вскоре разрушат старые порядки и поровну разделят богатства между всеми.

Больше всего говорили в Паграмантисе об участившихся грабежах. У местечковых жителей и евреев, ехавших через Скирпишский лес, не раз отнимали последнюю копейку; в конце концов люди стали ездить через дремучую рощу только обозом, да и то по крайней нужде. Из ночи в ночь повторялись набеги и взломы. Рассказывали, что свирепствует целая шайка разбойников, а некоторые пострадавшие утверждали, что на них нападал всего один человек — чернобородый, среднего роста, никогда не раскрывавший рта. После того как были ограблены лавки, особенно еврейские, и еще несколько бедных крестьян — грабители нигде не прикасались к казенному добру — не трогали почт, казначейств, — догадки приобрели новую, во всех отношениях занятную окраску: грабежи, дескать, производятся с ведома властей. Царь, мол, увидев, как трудно ему воевать с японцем, своим манифестом освободил из всех тюрем империи воров и разбойников, которые приняли присягу работать на него. Этот слух подтверждался еще и тем, что паграмантский урядник сквозь пальцы смотрел на совершающиеся у него под носом грабежи.