— Ja[12], Андрэ… — И, когда отец произносит это имя, глаза у нее загораются ласковым огнем, она повторяет его много раз, словно благодаря отца за Андрюса.

Она останавливается у двери мастерской, оглядывается, показывает пальцем на пол, несколько раз произносит все те же слова. Мастер одобрительно кивает головой, хотя он ничего не понимает. Она исчезает на минутку, возвращается с метелкой и шуршит в стружках, как мышь, нежная, неуловимая. Долго не приходится ждать: в мастерской на глазах светлеет. Она даже из рубанков щепки вытаскивает. Мастер наблюдает за ней.

— Видишь, какая проворная. Э, синичка! Спасибо, ступай… А как по-вашему «спасибо»? Эх, трудно с тобой. Добрая ты, только что лютерка.

Мастеру все больше нравится немка, и все чаще они болтают, каждый на своем языке. Глядишь, она землю из его деревянных клумп вытряхнула и балахон залатала. Симасова жена этого никогда не делала. Отец не забывает про достоинства немки:

— Мать, ты зря на нее не наговаривай. Куда ни повернется, там сразу светлей. Пруссак в одном логове со свиньей спать не станет, а мы привыкли. Ихний народ хитрый: машины придумывает.

Но мастер непостоянен, как осенняя погода: прошел час, и он уже ненавидит Андрюса с немкой. На каждом шагу они милуются, ластятся друг к другу, а как подумает отец, что делается все это без церковного благословения, что они просто так сошлись, может, даже венчаны в кирхе, — хоть и не туп мастер и на обряды гораздо спокойнее других смотрит, но все-таки начинает закипать. Ковыляет он тогда к старушке и начинает:

— Чтоб их тут не было! Скажи им, чтоб проваливались ко всем чертям — недотепы! Сцепились, как лягушки, тьфу, куда ни повернешься. Чего доброго, лютерское семя посеют. Видишь, ластится, хвост поджавши— тар-тар-тар! Приберет все к рукам, никто даже тявкнуть не сможет.

Мастер шумит, гонит Андрюса из дому, дает ему всего несколько часов на сборы, проклинает сына-еретика, не может старик работать, не может от стыда на люди показаться, невкусна ему похлебка, перестоял на печи хлеб, кто-то намочил табак…

Проходит немного времени — и мастер все позабыл. Возвращается в мастерскую, скидывает балахон — снова вьется кудрявая стружка, а табак, что и говорить, не поспеваешь трубку набивать.

Длиннолицая, с высоким лбом, русые волосы разделены посередине на пробор, словно усыпанная белым песком дорожка по пригорку, — полногрудая, почему-то пахнущая яблоками, проходит Кете, ласково улыбаясь отцу. Она не знает, что здесь произошло. Вскрикивает чибисом, когда мастер вешает на нее еловую стружку.

— Чем она виновата, — снова оправдывает ее старик. — Жалко ее… как немая. А этого жеребца надо гнать из дому! Шпион!

Графчику неважно, что люди о нем говорят и думают. Если услышит щеголь, что его жена не нравится кому-нибудь из соседей, нарочно по десять раз на день будет водить немку у того под окнами. Если отцу и матери кажется, что он милуется с женой не по-людски, то Андрюс еще жарче прижимается к Кете.

Андрюс знает, что братья не любят его, — это из-за Йонаса он испытал столько горели и позора, пока дождался дня отмщения. Вот этот день: не сеет Андрюс и не Жнет, а живет как асессор. С утра до вечера, умывшись духовитым мыльцем, графчик шатается в тонкой ситцевой сорочке, в мягких кожаных туфлях. Курит он необычно — засунув папиросу в мундштук. Завтрак Кете подает мужу в постель. Встает он чаще всего к обеду, выходит на двор позевать и, раза два-три подтянувшись на суку груши, снова бродит вокруг дома или, примостившись у окна, стоит так целыми часами, глазея на работающую Кете. Мало понимая, что она там рассказывает, Андрюс тоже старается выражаться по-немецки:

— Пышка… ферфлюхт! Кис, кис!

— Дас ист нихт гут, Андрэ, ферфлюкт… некорош. Андрюс приволок из города гармонику и теперь каждый вечер мучает ее, раздирает без всякой меры. От его музыки на собак находит хандра — вой стоит по всему Паграмаитису.

— Из него музыкант, как из борова доктор, — услышав этот вой, говорит Йонас.

Мастер еще добавляет:

— Кто его знает, он дольше будет играть или я плясать?

— А что, отец: он — булочку, мы — корочку.

— Перестанет коровка доиться, посмотрим, что тогда теленок пососет.

Скоро Андрюсу наскучивает гармоника, и у него появляется охотничье ружье. Щеголь возится с ним тут же в комнате или во дворе, он загоняет патрон, опять вытаскивает, поднимает ружье дулом кверху. Только он прицелится, мастер первым стреляет:

— Паф! Что? Косой. Где? В цыганском поместье капусту грызет.

Часто на охоту вместе с Андрюсом ходит и Кете. Сидит она где-нибудь в кустах, а завидев ворону, кричит:

— Андрэ, шнель, шнель! Хир-хир! Ай-яй-яй! Андрюс стреляет. Сразу же над яворами поместья и над лесом с карканьем взмывает целая туча ворон. Птицы долго не могут успокоиться. Услышав выстрел, в ивняк сбегаются ребятишки, сообщая друг дружке:

— Графчик пуляет!

Каждый день после обеда Андрюс скатается по зарослям ракиты, изредка переправляется на лодке через речку. За ним гурьбой следуют малыши, которые загоняют ему зайцев, наводят на стаю уток, на лисью нору.

Может, на десятый день охоты графчик приходит домой не с пустыми руками. Кете встречает его радостными криками, не может надивиться добыче. Перекинув ружье через плечо, Андрюс несет на веревке щуку, которую по случаю купил у рыбака.

Местечковые, позабыв обо всех делах, останавливаются и рассуждают, можно ли подстрелить щуку. Тем временем возвращается из деревни Кризас, окончивший наряжать чью-то единственную дочку и, судя по всему, хлебнувший пенистого ячменного. Сопровождаемый подмастерьями, портной шагает, словно под музыку, высоко задирая ноги. Услышав, о чем толкуют жители местечка, он сует нос в толпу.

— Э, вот и я с охоты! — Кризас вытаскивает из сумки жирного селезня. — Иду мимо Аркучяй, гляжу— утки летят. Я в кусты, приготовил ножницы, и, как только утки мимо меня, я первым делом ихнего губернатора — чирк, развязал сумку — швырк. Сотню штук настриг, ножницы притупились, иду теперь поточить!

Сказав это и положив селезня в сумку, Кризас подмигивает вслед Андрюсу, который уже направился к дому мастера:

— На охоте кому как повезет — целился в волка, а подстрелил хорька.

Понимают местечковые, что Кризас бросает камушки в огород Андрюса. Как-то не вяжутся с убогой Девейкиной лачугой новые повадки графчика. Слишком уж колет всем глаза внезапное барство ленивого сына. Не впервые возникает эта загадка и перед семьей. Домашние мастера с явной тревогой следят, как всякий день Андрюс тащит в дом покупки. Осеняя себя крестным знамением, матушка подбирает с мусорной кучи пустые коробки от конфет, от папирос, показывает их старику.

— Не иначе — укокошил он кого, — пугает мастер.

От такого неожиданного предположения старушка приседает, словно кто замахнулся топором на ее седую голову. Смотрит она на мужа, и беззвучно шевелятся ее обветренные губы.

Будь у Андрюса незапятнанное прошлое, еще можно было бы поверить, что он женился на немке не только ради ее красивых глаз. Где-где, а уж в Паграмантисе не отыщешь родителей, которые бы с легким сердцем согласились отдать и дочь, и приданое первому приблудному с чужой стороны, не знающему их языка и не признающему их богов. Простым людям, ценящим каждую копейку, все это непонятно. Характерно и то, что Андрюс с женой не ищут жилья попросторнее, по своему карману, а ютятся под бедной кровлей мастера.

Сотни и сотни раз собирается Девейка выгнать Андрюса с немкой, но оттаивает его сердце, и снова он терпит их.

Все утешение для мастера: работа и друзья. Йонас уже давно не ходит на плотах — он носит контрабандой книги и газеты. Об этом не должен знать ни один человек с длинным языком, а особенно следует скрывать это от графчика.

В деревне и городке есть много надежных мужчин, которые складываются по копеечке и тогда узнают, что творится на белом свете. Чтение тайных и опасных сочинений, за которые ежечасно можно угодить на каторгу, становится увлекательным и волнующим занятием. Оно облегчает тяжкое прозябание горемык, наполняют лачуги надеждой, помогают жить.