— Чего друг к дружке прилипли, не понадобятся ли вам вскорости сваты?

А тех, что танцуют поодаль друг от дружки, он сдвигает ближе.

Проходя мимо стола, мимо лавки стариков, Кризас дергает за усы мастера, который, расположившись в сторонке, весело улыбается молодежи. Симас с женой сидят там, в темном уголке, украшенном березовыми ветками, будто святые на образах. За Симаса сегодня все пьют, с него начинают и им кончают. Сегодня каждый старается побеседовать с ним, будто с самым мудрым, а Симас, не блещущий отцовской говорливостью, отвечает только кивком головы. Кажется, молодым чего-то не хватает, словно напуганные, они даже не поглядывают друг на друга: сидят, будто стеклянные, боясь друг друга разбить.

Мастер теперь наседает на них, обнимает обоих, что-то шепчет снохе на ухо, а Симаса подталкивает в бок. От жарких слов свекра прячет сношенька голову в белое одеяние, словно гусыня в перышки. Подходит и матушка. И она ладонью гладит сношеньку — ясное солнышко, выспрашивает, не устала ли, может, чего хочет?

Тут же и родня снохи — брат, поезжане, как будто целый год голодали, жуют, набив полный рот, и, надо ли, не надо, все обращаются друг к другу: «Свекор, шурин, невестка… как уж мы подъедем, как уж мы сделаем, — вот уж друг друга угостим!..» В серединке Йонас, всех плечистее, всех удалее, длиннорукий, он запросто дотягивается до другого конца стола и снабжает всех мясом, питьем. Ему бы сегодня сидеть на месте молодого, он вершина — на целую голову выше всех. Новый покупной пиджак выделяет Йонаса среди остальных, словно американца. Недавно он начал самостоятельную жизнь — гоняет плоты в Пруссию. Пока другие плотовщики наскакивают на отмели, задерживаются на целые недели, Йонас со своими дружками пригнал уже третью партию, и вот пошел четвертый день, как воротился домой. Привез молодой и Симасу подарки, а матери — косынку, которой она сегодня повязалась, отцу — новую трубку; старик даже во сне не выпускает ее изо рта — кайзеровская. Йонас рассказывает про житье и нравы пруссаков, про их наряды.

Работа плотовщика отвратительна — вечно в воде, и долго ей не будешь радоваться. Как только Йонас немножко подзаработает, встанет на ноги — отправится в Америку. Всем троим братьям здесь не прожить. Уже в прошлом году собирался он в дорогу, но, пока не было в доме матушке помощницы, откладывал свой отъезд. Сам подумывал жениться, но хорошо, что Симас, как старший, побеспокоился залатать эту прореху.

Мастер уже тут. Прислушавшись к разговорам Йонаса, перебивает его на полуслове:

— Видите, не в дятла дятлята. Я все долблю да долблю, а им — лишь бы червяков клевать. В Америку! Никто моей снасти не хочет — кому оставлю?

— Не бойся, отец, я еще почище мастером буду: машины стану делать. Только фыр — и летит.

— Твоими машинами только хорошее место брить. — Рассмешив гостей, мастер хочет удалиться с кувшином. Сын отдает ему пустую посудину.

— Спасибо за середку, а края забирай. — С отцом Йонас разговаривает не так, как все люди, а замысловато, мудрено.

Пока что на этом празднике Девейкиного дома не видно Андрюса. Ушел он расфранченный с самого утра и на просьбу матери помочь снарядить брата только рукой махнул. Кажется, все это его не касается. Где надо быть всем вместе, делиться радостью, утешать в беде, — там не ищи Андрюса. Всего несколько дней назад графчик за бритьем, повернув намыленную рожу, поздравил Симаса:

— Слышал, наседку в дом приведешь? Только уж, любезный, не разводи тут этой дряни…

Симас, застигнутый врасплох, никогда не может огрызнуться сразу. Часа через два он понял, что брат оскорбил его, и, вернувшись, дал сдачи:

— А тебе что за дело, графчик?

Нет Андрюса — и мало кто сейчас скучает по нему, кроме матушки, которой хочется, чтобы сегодня все видели счастье и согласие в ее гнезде.

Едва успел мастер забраться в толпу молодежи, как матушка подает весть, что приехал Адам из рая. Бросив все, Девейка торопится встречать друга. Да, это пчеловод! Его за три мили узнаешь.

— Адам, а где твоя Ева?

— Прихворнула, ведь знаешь этих баб, — задавая лошади сено, отзывается бородач. Раяускас принарядился: черный пиджак из домотканого сукна, шелковый клетчатый платок на шее и даже большая цепочка от часов пущена по всей жилетке. Девейка не дает приятелю возиться с лошадью — найдется, кому ее покормить, напоить; тащит гостя в избу показать новое солнышко своего дома.

Во двор выкатывается и Кризас, наигрывая паграмантский приветственный марш. Раяускас улыбается своему приятелю и недругу и, протерев засыпанные дорожной пылью глаза, обращается к музыканту:

— Ну как, одумался? Есть ли творец всего, всевидящий и всемогущий?

Кризас отрицательно трясет кудлатой головой. Минуту пчеловод роется в кармане, может, ищет мелочь за марш, но тут горбунок прерывает игру: его осенила хорошая мысль, как по-дружески подковырнуть знатока латинских писаний:

— А правда, Адомас, что в аду будут вечные стенания и скрежет зубовный?

— Правда… Никак, собираешься?

— Ох, какой ты догадливый! А как тем, у кого зубов нет? — раскачивает свой зуб Кризас. Пасечник не находит что ответить, только бороду мнет. Агота прерывает их спор, ибо знает она, что иначе это не скоро кончится. Вместе с отцом приглашает в избу рослого гостя, который грозит мастеру пальцем:

— Сегодня мы еще потолкуем!

Кризас семенит следом и орет во всю глотку:

— Дорогу, рыбешки! — сом плывет.

Раяускас заходит пригнувшись — во всем Паграмантисе нет таких дверей, в которые бы он мог войти выпрямившись. Любовно поглядывает пчеловод на молодых, обнимает их, гладит своей шелковой бородой. Радуется и горшеня — пополнение в его полку, еще одна борода.

С почетом, словно Адама — библейского праотца, великана усаживают возле молодых^

— Ради бога, Адомукас, не вставай — потолок прошибешь! — не оставляет его в покое музыкант, держа свой смычок.

Веселеют старики, все непринужденнее течет их беседа. Но вот пиршество стихает, будто снова переступил порог какой-нибудь почетный гость. Это, по просьбе друзей, Кризас встает читать стихи. В последнее время на деревенских увеселениях вошли в моду декламации портного. Кто хоть раз видел и слышал, как он читает, не может нарадоваться, и теперь все с нетерпением ждут начала. Из углов, из-за стола кричат:

— Кризутис, про паграмантских девок!..

— Пускай про книгоношу скажет!

Смотрит портной на просителей, улыбается, словно взвешивая, что у него самое лучшее, потом, закинув руку за спину, другой ухватившись за лацкан пиджака, лишь разок откашливается, прочищая дорогу голосу, и начинает.

Кто ел, тот поспешно проглатывает кусок, кто поднимал стакан или кружку, тихонько ставит обратно, а новоприбывшие здороваются лишь кивком головы и бесшумно замирают у порога. Медленным, четким, чуть дрожащим голосом читает Кризас про долю горемык, про барщину, про стародавние времена. Застыли старики с погасшими трубками, бабы подносят к глазам уголки косынок. Кризас рассказывает в стихах о погибшем далеко от Литвы, в холодном сибирском краю, книгоноше, которого угнали жандармы, заковав в кандалы, не за душегубство или злодейство — за то, что призывал он братьев говорить на языке матери и пробуждал спящих сынов отчизны.

Сверкают глаза сказителя, западают его щеки, когда он начинает греметь необычным для него зычным, призывающим голосом:

Кризас умолкает и пятится к стене. Все настолько взволнованы, возбуждены, что ни один не осмеливается заговорить. Кто стискивает кулак, кто сглатывает подступивший к горлу горячий комок.