По другую сторону от запруды Голливудского водохранилища, искусственного озера у подножия Голливудских Холмов, под ночным небом трепетали десятки тысяч огней, словно свечки на сквозняке. Над раскинувшимся в долине гигантским городом снижались с зажженными посадочными огнями самолеты, чтобы приземлиться потом в Лаксе, – «Боинги-747», похожие на крохотных комариков, неслышные в беспрерывном гуле уличного движения, поднимающегося по склонам Маунт-Ли к Голливудскому знаку.

Если бы Грин внимательно прислушался, он уловил бы звуки миллионов людей – храпящих, занимающихся любовью, ссорящихся, шепчущих, дышащих – на фоне шума моторов автомобилей, холодильников, стиральных машин и кондиционеров. Там внизу заключали браки, лечили болезни, утешали детей, разбивали окна, распространяли вирус СПИДа, убивали, любили.

По дороге к дому Бенсона они заскочили в парочку баров, где изрядно выпили и вволю наболтались, в результате чего решили лично осмотреть Голливудский знак. Вместе они прожили в этом городе почти век, но никто из них не разу не удосужился исследовать его вблизи – установили они с хмельной ясностью. Была половина первого ночи.

Бенсон и Кейдж опустошили вдвоем бутылку виски. Грин воздержался, сделав лишь несколько глоточков для пробы – настоящий шотландский виски, купленный Бенсоном. Его мучила жажда, но кто-то должен был остаться трезвым, чтобы вести машину. Минуя Бичвуд и Малхолланд, он привез своих спутников наверх, и теперь они стояли на обочине дороги, огибавшей Голливудское водохранилище, над городом, на природе, в точке, где городская культура Лос-Анджелеса переходила в дикую природу Гриффита и парка Каюнга – все, что осталось от первозданной пустыни.

Джимми Кейдж сидел посередине, Флойд Бенсон слева, а Грин справа – они вдыхали сладкие горные ароматы. Под ними зияло ущелье глубиной в десятки метров. Таблички предупреждали об опасности. Изредка мимо проезжали осторожно лавирующие машины. Никаких других туристов на сухом красном песке Маунт-Ли, кроме двух печальных подвыпивших стариков и их более молодого сопровождающего.

За ними, над обрывистыми склонами, возвышались девять букв – HOLLYWOOD, – каждая высотой в пятнадцать метров и шириной в десять, сооруженные наспех более семидесяти лет назад в качестве рекламы маклерской конторы «Голливуд-лэнд» и возведенные киноиндустрией в икону после отсечения конечных четырех букв. Добраться непосредственно до знака они не могли. Это было любимое место самоубийц, которым приходилось перелезать через высокую ограду, перед тем как спрыгнуть вниз со «священного названия». Пятнадцати метров было вполне достаточно для того, чтобы сломать себе шею или проломить голову.

Их хмельные разговоры достигли фазы сентиментальных воспоминаний.

Флойд Бенсон рассказывал:

– Я столкнулся с Питером Фальком. На кинопробах. В пятерке других актеров мы оба прошли в последний тур, на котором лично присутствовал Хэрри Кон, король «Колумбии-пикчерс». И я услышал, как Кон сказал директору кастинга: «За такую же цену я могу найти актера с двумя глазами!» Кто в результате получил роль? Я. А Фальк стал лейтенантом Коломбо в мировом хите. Но тогда об этом еще никто не думал.

Джимми Кейдж, удобно развалившись на обочине, понимающе вздохнул и принял эстафету:

– Я снимался с Деннисом Хоппером в фильме, который отобрали для участия в Каннском фестивале. На пресс-конференции – ты знаешь, это всегда сумасшедший дом – кто-то спросил у Денниса, почему он неизменно играет отрицательных типов. На что Деннис ответил: «Я вовсе этого не делаю. Просто когда я снимаюсь, я надеваю слишком узкое нижнее белье, вот и все».

– Прекрасно, – сказал Бенсон, заливаясь смехом. – А что ты думаешь об этом, Джим? Я находился в кабинете Джека Уорнера, когда ему позвонил некий журналист. Рейгана тогда только что выбрали на пост губернатора штата Калифорния. Уорнера просили дать комментарий. «Да, – ответил он, – это все наша вина. Этого бы не случилось, если бы мы предлагали ему больше хороших ролей».

– Если хочешь добиться чего-то в Голливуде, нужно запомнить три важнейшие вещи, – сказал Кейдж. – Ты слушаешь, Томми?

– Слушаю, – ответил Грин.

Он устал. От погребальной церемонии Канта. От самообмана возвращения в Лос-Анджелес. У него не было больше сил бороться и идти дальше. Он начинал понимать тех бездомных (без них, волочащих свои картонные коробки и пластиковые пакеты, не обходилась ни одна улица в Лос-Анджелесе), которые когда-то зарабатывали на хлеб честным трудом, но неудачи, ошибки или несчастная любовь заставили их безнадежно опуститься и утонуть в жалости к самим себе. Есть ли среди них те, кто более страстно и одержимо защищал свои иллюзии, нежели он? С тех пор как его покинула Паула, восемьдесят шесть раз прибывала луна – он прощал Пауле ее луноманию, веру в аромотерапию и потребность в современной мистике. Восемьдесят шесть новых лун без ее утешительного тела. Может быть, ему вернуться в Голландию? Возможно, пришло время раз и навсегда вырвать Паулу с корнем из своего сердца и поискать работу на амстердамской субсидированной государством сцене. Билет на самолет стоил триста пятьдесят долларов.

– В Голливуде, – продолжал Кейдж, – фактически три вещи имеют решающее значение: честность, солидарность и скромность. Ты слушаешь? На этом все держится.

– Я слушаю, – повторил Грин.

– Хорошо, – сказал Кейдж. – Честность, солидарность и скромность. Это самое главное. Если умело их сфальсифицировать, Голливуд – твой!

Флойд Бенсон закашлялся от смеха. Горло сотрясалось в схватках. Когда хрипы прекратились, Кейдж продолжил свой монолог.

Грин подумал про себя: только посмотри на их жесты, дикцию, ритм, модуляцию голоса, признай, что алкоголь не разъедает их театральный талант – даже в состоянии опьянения они могли бы вести свой диалог на сцене и развлекать публику; следи за их техникой вместо того, чтобы не переставая жалеть себя.

– Кто-нибудь может мне сказать, сколько сейчас времени? – вдруг спросил Бенсон. Он вспомнил, что его ждала работа – протяжка кабелей и установка розеток.