Витюня начал было разговор об «урсусе» — невезучем человеке, но, натолкнувшись на колючий, презрительный взгляд Осеева, осекся, так и не доведя мысли до конца.

Рыбаки во все времена были людьми суеверными. Верили они не в бога и не в черта, а в добрые и худые приметы. Отголоски этого суеверия докатились и до наших дней, правда более или менее искусно прикрытые шуточками и легким подсмеиванием рыбаков самих над собою. Но даже никто из молодежи не будет насвистывать на палубе судна — вызывать штормовой ветер. Или попробуй спросить рыбака: «Куда идешь?» В ответ такое услышишь, что на всю жизнь запомнится.

«Урсус», по рыбацкому поверию, — обреченный на неудачу человек. А из-за него и вся бригада, в которой он находится. Когда «урсусом» оказывался новичок, выявить его было несложно: раз с его приходом в ватагу началось невезение — быстрей избавляйся от «урсуса». Сложнее, когда «урсуство» вдруг свалилось на кого-нибудь из старых, опытных рыбаков. Вот тут попробуй угадать «виновного». Каждый подозревал другого. В старину из-за «урсуства» хорошие рыбацкие ватаги распадались. Закадычные друзья становились врагами. До мордобоя и поножовщины доходило.

Хотя Витюня завел разговор об «урсусе» как бы шутя, ни на кого не показывая пальцем, но Погожев понял, в чью сторону намек, и это его неприятно кольнуло.

— Ничего вот пойдет рыба по-настоящему, мы еще кое-кому нос утрем, холодильничек сможем отхватить, — ударился в оптимизм Витюня.

— Ну, конечно. А остальные будут стоять и смотреть, как мы орудуем. Красиков-то опять в передовиках.

Чем ближе время выхода на связь с сейнерами, тем неспокойнее у Погожева на сердце. Хотя что-то внутренне подсказывало ему, что в общем-то он сделал правильно. Вся эта история с соревнованием должна бы сыграть на пользу дела. Даже если Малыгин наотрез откажется принимать вызов. Должно же быть и у Торбущенко самолюбие? Да и рыбаки из его бригады тоже призадумаются, если от них отмахиваются, как от самой последней никчемности.

Но как он ни крутил, что ни думал, а все же на совести у него было нелегко. С этой «нелегкостью» Погожев спустился со спардека в радиорубку.

Первым отозвался Малыгин. Именно сам, а не его помощник, как бывало это часто. После стычки на рефрижераторе Погожеву меньше всего хотелось его слышать первым. Малыгин, конечно, об этом догадывался. Старому морскому волку палец в рот не клади. И если вылез в эфир, значит, не зря. «Что он еще мне готовит? Ладно, пусть выкладывает, послушаем», — подумал Погожев с неожиданной для себя веселостью. Малыгин в донесениях всегда был краток. И на этот раз, видимо, не собирался много разглагольствовать. Хотя в его глуховатом голосе Погожев уловил наигранные нотки. А может, это ему показалось.

— На катере все в порядке... Все в порядке. Стоим в замете по Жебриянской бухте...

Погожеву было стыдно признаться даже самому себе, но не особо радовал его замет Малыгина. Наверно, больше обрадовался бы он, если б тот «схватил бугая». Погожев понимал, что неприглядно выглядят его мыслишки, не по-товарищески. Всячески глушил их в себе, старался развеять в деловом, объективном тоне. Только сделать это было не так-то просто.

Наконец Погожев решил, что у Малыгина все. Климов уже занес руку, чтобы перевести рукоятку на передатчик, как снова послышался голос Малыгина:

— Вызов бригады Торбущенко на соцсоревнование принимаем... Вызов принимаем!... — И некоторое время — тишина. Потом, с колючей малыгинской подначкой: — Только не по крупному рогатому скоту, а по рыбе! Слышишь, Константин Алексеевич, вызов твоей бригады принимаем!

Константин Алексеевич, конечно, слышал. И не только Константин Алексеевич. Это слышали все бригады колхоза. И с ходу уловили в последних словах «короля» намек на схваченного бригадой Торбущенко «бугая». Еще хорошо, что никто из них не вклинился в разговор и не предложил Торбущенко морской травы. Чтобы накормить «бугая». Для всех это сообщение Малыгина было неожиданностью.

Погожев не знал, радоваться ему или нет, что его взяла. Взяла, правда, пока формально. Теперь важен был результат этого договора. Когда Торбущенко схватится с Малыгиным, то и остальные бригады в стороне не останутся. Только им надо огонька поддать.

На ходовом мостике Осеев встретил Погожева многозначительной ухмылкой и почесыванием в затылке.

— Слыхал? М-да-да... Оторвал наш Константин... от жилетки рукава. Интересно, долго он думал, чтоб такое выкинуть?

— Не веришь в пользу этого дела? — спросил Погожев, немного задетый за живое его скептицизмом.

Осеев пожал плечами. И, разглядывая в бинокль вечернее море, неопределенно изрек:

— Верю всякому зверю...

— Забыл, как ты сам когда-то с ним соревновался? И не один год подряд.

Виктор опустил бинокль и, скосив глаза в сторону Погожева, сказал:

— Больше того, хорошо помню, как он утер нам нос на хамсовой путине. — И, помолчав, добавил: — Дружки помогли дойти до веселой жизни... Такие вот, как наш Витюня. — И он кивнул на только что поднявшегося на спардек поммеха.

Погожев не понял, серьезно это он о Витюне или в шутку, только поммех сразу же вспыхнул, как спинка, и ощетинился. Даже волосы приподнялись на макушке,

Стрельнув по кэпбригу округлившимися глазами, он выкрикнул:

— Что я, алкаш, что ли?

— Алкаш не алкаш, а маху не дашь.

— О! Слышь, секретарь, новый Пушкин объявился! Тоже мне Пушкин... Побрякушкин.

Осеев улыбнулся. В его черных цыганских глазах искрились крохотные горячие огоньки.

— Готов. С полоборота завелся... Поменяйся-ка ты, другарь, характерами с мотором нашего баркаса, — посоветовал он Витюне.

Осеев достал сигареты, закурил и протянул пачку Витюне.

— На, подкопти нервы, чтобы не испортились.

Витюня быстро заводился и еще быстрей стухал. Так что мотор для баркаса из его характера все равно был бы ни к черту.

— По крайней мере, баркас далеко не убежит, если с него вдруг свалится какой-то раззява.

Это проговорил Зотыч. Проговорил отвлеченно, между прочим, словно о чем-то не имеющем к ним никакого отношения. Зотыч сидел на своем любимом месте, в уголке за эхолотом. На голове у него был все тот же брыль с обломанными полями.

Витюня пригладил свою нескладную паклю на голове, делая вид, что не расслышал слов Зотыча. Но хватило его на эту выдержку ненадолго: какой же он будет Витюня, если не даст отповеди. И он беспокойно заерзал своим сухопарым задом по сиденью.

— Слышь, кэп, люди масалят, что у нас в бригаде чуть ли не рыбацкий пророк обитает, — произнес он тоже как будто бы между прочим. — Почему же тогда в замете стоят другие?

Это камушки в адрес Зотыча. В отместку за «раззяву». Но попадали они больше в Осеева, чем в Зотыча. Кэпбригом-то был Осеев, а не Зотыч.

Осеев подозрительно скосил глаза в сторону Витюни, но сдержался:

— Ничего, Витюня. Еще не вечер...

— Какой хрен «не вечер»! — перебил Осеева поммех. — Скоро и моря-то не видно будет... Ты что, кэп, всю ночь гонять думаешь?

На скулах кэпбрига взыграли желваки. Черные глаза обожгли Витюню презрением.

— Заработался, бедняга... Ничего с тобой не случится, если и не поспишь ночь-другую...

Рыба открылась почти сразу же, как только на сейнере смайнали флаг и зажгли ходовые огни.

— Ну шо, Витюня, выспався? — подначивал Леха помощника механика, изо всех сил налегая на канат и растягивая рот в улыбке. Его маленькие, оживленно блестящие глазки косились в сторону Погожева, как бы призывая его в сообщники.

— Это точно, Леха, — поддержал Погожев кока. — Веселая ночка предстоит нам сегодня.

Они втроем тянули стяжной канат. Витюня — впереди, на самом ответственном участке. Еще выберут метр-два — и поммех переведет канат на катушку лебедки: дальше от их усилий толку уже мало.

— А я что вам всегда говорил! — кричал Витюня, не оборачиваясь в сторону товарищей. — Не кэп у нас, а стопроцентный маг! Кудесник, любимец богов, то есть товарищ Нептуна!