Леонард — в средневековой традиции имя дьявола — предводителя шабаша. Ст. 17–24. — Отказ от инкубата (совокупления с женщиной) характерен для демона, принадлежащего к высшим чинам сатанинской иерархии (см.: Шпренгер Я., Инсисторис Г. Молот ведьм. М., 1932. С. 114). Ст. 25–32. — Описание обстановки шабаша: ночь, горы, полусонное состояние невольного свидетеля. Лев, орел, телец и человек трактуются не только как символы евангелистов, но и обладают глубинной мистериальной хтонической символикой в архаических культах; в данном случае, актуализация этой символики оправдана, если вспомнить, что важнейшим элементом черной мессы было пародирование символики и обрядности христианства. Можно предположить, что одним из источников ст-ния был роман В. Я. Брюсова «Огненный ангел».

Нива. 1913. № 46. 16 ноября.

СС II, опеч., СП (Тб), опеч., СП (Тб) 2, опеч., БП, вар. авт. 2, Ст ПРП (ЗК), опеч., Ст ПРП, опеч., Ст (М-В), неправ. публ.: вар. авт. 2 с загл., СС (Р-т) II, опеч., ОС 1991, вар. авт. 2, СП (Ир), опеч., ЧК, вар. авт. 2, Круг чтения, Изб (XX век), ВБП, МП, с вар. авт. 2, Русский сонет 1987, опеч., Сонет серебряного века, вар. авт. 2.

Автограф 1 с вар. в собрании П. С. Романова (фотокопия в журнале «Наше Наследие» (1988. № 1. С. 81)). Автограф 2 с вар. (верстка Колчана с правкой Гумилева) — в архиве М. Л. Лозинского. В автографе 2 ст-ние перечеркнуто Гумилевым. Копия автографа 3 с вар. — Стружки.

Дат.: не позднее ноября 1913 г. — по времени публикации.

Сюжет ст-ния восходит к трагедии В. Шекспира «Отелло».

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Соч I, Даугава. 1987. № 6, публ. Р. Д. Тименчика, Русская литература. 1988. № 2.

Автограф — в ИРЛИ (Ф. 649. Оп. 2. Ед. хр. 13. Л. 31). Там же приписка П. П. Потемкина (Л. 32):

Дат.: 25 ноября 1913 г. — по датировке Р. Д. Тименчика.

Об истории создания ст-ния см. материалы, помещенные в статье К. М. Азадовского и Р. Д. Тименчика (Русская литература. 1988. № 2. С. 181).

Верхарен — Верхарн Эмиль (1855–1916), бельгийский поэт и драматург; прием в честь приезда Верхарна в Петербург (где среди прочих присутствовали Фидлер и Гумилев) состоялся 25 ноября 1913 г. в «Отель де Франс». «Интерес Гумилева к Верхарну вполне понятен: он еще в 1908 году посвятил ему статью (в связи с изданием на русском языке в переводе Эллиса драмы Верхарна “Монастырь”)» (Указ. соч. С. 181).

Современник. 1913. № 12, с вар., Россия в родных песнях. Пг., 1914, с вар., Колчан.

Колчан 1923, СС 1947 II, Изб 1959, СС I, Изб 1986, Ст 1986, Изб (Огонек), Ст 1988, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, Изб (М), Колчан (Р-т), ШЧ, Изб (Слов), Кап 1991, СС (Р-т) I, Изб (Х), ОС 1991, Соч I, СП (XX век), СПП, СП (Ир), Круг чтения, Ст (Яр), Изб (XX век), ОЧ, Ст 1995, ЧН 1995, Изб 1997, ВБП, Ст (Куйбышев), Душа любви, Серебряный век русской поэзии.

Автограф — в ИРЛИ (Ф. 289. Оп. 7. Ед. хр. 13. Л. 1–2).

Дат.: не позднее декабря 1913 г. — по времени публикации.

Ю. Н. Верховский отметил в этом ст-нии способность Гумилева к «проникновению в душевное человеческое и в самую душу вещей; способ изображения и средство изобразительности — рядом со словесной живописью и лепкой — освобождение и гармонизация того внутренне-музыкального, чем вместе с душой поэта дышит и живет изображаемое. И в такую поэзию уже не только всматриваешься со стороны, чтобы полюбоваться ею; она начинает вовлекать в себя и, преломляясь, будить отзвук себе, тоже изнутри» (Верховский. С. 120–121. Курсив автора. — Ред.). Данное ст-ние традиционно рассматривается как воплощение Гумилевым «русской темы». «Русь для Гумилева — таинственно, пламенно и безусловно верующая, “волшебница суровая”... Не думайте, впрочем, что Гумилев не видит с ироничной зоркостью и смешного в русских усадьбах <...> Поставь Гумилев на полку рядом с Руссо сочинения Карамзина или Пушкина, правдоподобие пострадало бы: старосветские помещики до подлинной культуры еще не доросли» (Оцуп Н. А. Н. С. Гумилев // Изб 1959. С. 27). Упоминание о «бароне Брамбеусе и Руссо» на книжной полке (вкупе с дуэльными пистолетами) — отсылает к реально существовавшим деталям интерьера слепневской усадьбы Львовых, о чем свидетельствует Ахматова: «Над диваном висел небольшой портрет Николая I... В шкафу остатки старой библиотеки, даже “Северные цветы”, и барон Брамбеус, и Руссо» (Ахматова А. А. Слепнево // Ахматова А. А. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1987. С. 246). Р. Д. Тименчик видит в ахматовских стихах «Тот август как желтое пламя...» и «Широко распахнуты ворота...» реминисценции из данного ст-ния Гумилева (см.: Тименчик Р. Д. Храм премудрости Бога: стихотворение Анны Ахматовой «Широко распахнуты ворота...» // Slavica Hierosolymitana. Vol. V–VI. Jerusalem, 1981. P. 302). «...Заметно <...> гоголевское влияние в “Старых усадьбах”, — пишет Л. Аллен. — Наряду с пышным восхвалением мощи тропической <...> природы, которое продолжает до известной степени кавказскую традицию Пушкина и Лермонтова, у Гумилева встречается цикл стихотворений, посвященных нежно-стыдливому и любовно сдержанному изображению русской провинции. Его Россия страшна своей покорностью судьбе. Впрочем, за этим кажущимся беспрекословным смирением таится горячее стремление к ирреальной, волшебной жизни. Гумилевская Россия ищет желанный исход в колдовстве или блаженстве» (Аллен Л. Н. С. Гумилев и отечественная литературная преемственность // Russian Literature and History. Jerusalem, 1989. P. 82). «Стихов о России, о времени, в какое выпало жить, у Гумилева так мало, что это способно озадачить. Да и те, что есть <...> при всей точности в деталях <...> видятся скорее легендами, “снами” о России, нежели родом лирического исследования или свидетельством очевидца», — замечает С. Чупринин (ОС 1989. С. 11). «Есть у него лишь мельком проскользнувшее упоминание о “таинственной Руси”, но это, вероятно, не более чем отзвук “бездомной Руси” того же Клюева или Ремизова, да и то скорее всего воспринятый через посредничество А. Блока», — продолжал тему «влияний» А. И. Михайлов (см.: Михайлов А. И. Николай Гумилев и Николай Клюев // Исследования и материалы. С. 67). «Я лично не согласен, что от стихов на “русские” темы в “Колчане” отдает Блоком или Белым. Голос Блока, пожалуй, слышен в предпоследней строфе “Старых усадеб”, но это только одна строфа из двенадцати, а в остальных нет ничего ни от блоковских взволнованных лирических раздумий о России, ни даже от ранних стилизаций Белого», — уточнял Г. П. Струве (СС II. С. XXIII–XXIV).

«Гумилев, в отличие от Блока, Клюева, Есенина, впервые ощутил само понятие России, Родины, Отечества на фронте, и расставаться со своим представлением о России <...> не желал <...> Он обращал свой взор к стародедовской, провинциальной России, где вся атмосфера российской провинции овеяна духом безмятежности и сонного покоя» (Куняев С. На полях, омоченных в крови... // Слово. Вып. 1. М., 1989. С. 308). «Того, чего больше всего боялись, чего не хотели, и все-таки обнаруживали в России символисты — ее стремительное “обуржуазивание”, особенно явственное в больших городах <...> как раз <...> не видит Гумилев. <...> В гумилевской России — одни только “тихие углы”, где идет, или, вернее, стоит, неподвижная, тусклая жизнь» (Винокурова И. Жестокая, милая жизнь... // Новый мир. 1990. № 5. С. 265). Это утверждение опровергает А. В. Бронгулеев: «Да, поэт писал о скучной, томной и не золотой старине. Но <...> он был бесконечно близок к этой старине, великолепно ее чувствовал и, конечно, любил. Стремясь к чужим небесам, с душой, наполненной виденьями иноземных панорам, он отлично знал, что всеми своими корнями накрепко привязан к таким, как его Слепнево, русским дворянским гнездам, к их быту, их духу, их высокой культуре...» (Неделя. 1990. № 23 (1575)).