62. Я верил, я думал... Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец; Создав, навсегда уступил меня року Создатель; Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец, И с явной насмешкой глядит на меня покупатель. Летящей горою за мною несется Вчера, А Завтра меня впереди ожидает, как бездна, Иду... но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора, Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна. И если я волей себе покоряю людей, И если слетает ко мне по ночам вдохновенье, И если я ведаю тайны — поэт, чародей, Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье. И вот мне приснилось, что сердце мое не болит, Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае На пагоде пестрой... висит и приветно звенит, В эмалевом небе дразня журавлиные стаи. А тихая девушка в платье из красных шелков, Где золотом вышиты осы, цветы и драконы, С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов, Внимательно слушая легкие, легкие звоны. 63 Я до сих пор не позабыл Цветов в задумчивом раю, Песнь ангелов и блеск их крыл, Ее, избранницу мою. Стоит ее хрустальный гроб В стране, откуда я ушел, Но так же нежен гордый лоб, Уста — цветы, что манят пчел. Я их слезами окроплю (Щадить не буду я свое), И станет розой темный плющ, Обвив, воскресную, ее. 2 ноября 1911 г. 64. Освобожденье Кончено! Дверь распахнулась пред ним, заключенным; Руки не чувствуют холода цепи тяжелой; Грустно расстаться ему с пауком прирученным, С хилым тюремным цветком, пичиоллой; Жалко тюремщика... (он иногда улыбался Странно-печально)... и друга за тяжким затвором... Или столба, на котором однажды качался Тот, кого люди назвали убийцей и вором... Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены; В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство; Солнце пьянит его, солнце вливается в вены, В сердце... Изгнанник идет завоевывать царство. 65. Туркестанские генералы Под смутный говор, стройный гам, Сквозь мерное сверканье балов, Так странно видеть по стенам Высоких старых генералов. Приветный голос, ясный взгляд, Бровей седеющих изгибы, Нам ничего не говорят О том, о чем сказать могли бы. И кажется, что в вихре дней, Среди сановников и денди, Они забыли о своей Благоухающей легенде. Они забыли дни тоски, Ночные возгласы: «к оружью», Унылые солончаки И поступь мерную верблюжью; Поля неведомой земли, И гибель роты несчастливой, И Уч-Кудук, и Киндерли, И русский флаг над белой Хивой. Забыли? — Нет! Ведь каждый час Каким-то случаем прилежным Туманит блеск спокойных глаз, Напоминает им о прежнем. — «Что с вами?» — «Так, нога болит». — «Подагра?» — «Нет, сквозная рана». И сразу сердце защемит Тоска по солнцу Туркестана. И мне сказали, что никто Из этих старых ветеранов, Средь копий Греза и Ватто, Средь мягких кресел и диванов, Не скроет ветхую кровать, Ему служившую в походах, Чтоб вечно сердце волновать Воспоминаньем о невзгодах. 66. Памяти Анненского
К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространства безымянных Мечтаний — слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи, И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза. ...Скамью я знаю в парке; мне сказали, Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали В червонном золоте аллей. Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит. Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет, Не понимая, что всё это значит, Но только чувствуя — не тот. Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней — Царского Села. |
