В подтверждение наблюдений Ахматовой следует любопытный вывод о «натурфилософских» мотивах в ст-нии, сделанный исследователем гумилевской поэтики В. С. Баевским: «В самом начале столь важного стихотворения стоит “манекен” (Ф. де Соссюр) — людей: лебедей. Лучших из людей и лучшего среди лучших, И. Ф. Анненского, Гумилев соотносит с лебедями. Далее, в этом же стихотворении встречаем “манекен” — гроза: глаза... В нем снова соотнесение человеческого с природным...» (Исследования и материалы... С. 92). Н. А. Оцуп сравнивал две версии финала ст-ния — журнальную и книжную: «Вторая версия благозвучней, но первая лучше показывает самого Гумилева: он музы Анненского боялся и был прав. Для мужественной цельности автора “Колчана” у автора “Кипарисового ларца” (посмертный сборник стихов Анненского. — Ред.) слишком сильна была обманчивая двойственность, разрушительная приблизительность. Гумилев, герой легенды, певец свободных просторов, опьяненный природой, — нет, не для него этот сумеречный свет лампы, зловещие тени в углах, тайная боль похоронного трилистника, пронизывающая всю поэзию Анненского» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 188–189). В связи с приведенным мнением Н. А. Оцупа уместно вспомнить мнение самого Гумилева, который в рецензии на «Кипарисовый ларец» так характеризовал творчество Анненского: «Круг его идей остро нов и блещет неожиданностями, иногда парадоксальностью. Для него в нашей эпохе характерна не наша вера, а наше безверие, и он борется за свое право не верить с ожесточенностью пророка. С горящим от любопытства взором он проникает в самые темные, самые глухие закоулки человеческой души; для него ненавистно только позерство, и вопрос, с которым он обращается к читателю: “а если грязь и низость только мука по где-то там сияющей красе?” — для него уже не вопрос, а непреложная истина» (ПРП. С. 100). Любопытное наблюдение над текстом ст-ния сделал Д. И. Золотницкий, анализируя драматургию Гумилева: «В признании откровенно-лирическом как бы невзначай мелькали строки, имеющие особый смысл в занимающей нас связи:

Перевод всех трагедий Эврипида, этот жизненный подвиг Анненского, Гумилев чтил и им вдохновлялся. Еще выше он ставил оригинальные трагедии Анненского на мотивы античности. Ведь молодой поэт сам делал первые, пусть робкие, шаги в драматическом роде» (Золотницкий Д. И. Театр поэта // Гумилев Н. С. Драматические произведения. Переводы. Статьи. Л., 1990. С. 5 (Б-ка русской драматургии)). О генетической связи мотива «ослепления» в первом варианте ст-ния Гумилева с «античными» произведениями Анненского см.: Anikin A. E. “Classical” and “Tsarskoe Selo” in the Works of Annensky: Some Observations in Regard to Acmeism // A Sense of Place: Tsarskoe Selo and its Poets. Columbus, Ohio, 1993. P. 200–201. Подробный анализ ст-ния сделан М. Баскером. Подчеркнув, что Анненский для Гумилева в канун создания акмеизма — фигура крайне важная в начавшейся полемике с символистами, М. Баскер особо обращает внимание на следующие характеристики образа Анненского в гумилевском ст-нии: противостояние его идеализма символистской мистике («Поэзия Анненского заманивает тех, кто внемлет ее зову — из непосредственной эмпирической действительности в другую область, которой, однако, Гумилев затрудняется дать точное название <...>. Отрицательный оттенок разговорного слова “бредни” <...> все-таки дает понять, что она далека от всякой символистской концепции высшей реальности, перехода a realibus ad realiora; и, тем не менее, она явно богаче, живее, интенсивнее, чем реальность, обычно доступная “умам людей”»); отношение его к акмеистам как «учителя» к «ученикам», что особенно ярко выражено несомненно автобиографическим характером 2–5 строф; живую связь судьбы и творчества «последнего из царскосельских лебедей» с поэтами «золотого века» — Пушкиным, Жуковским («Тема поэта, сидящего на своей любимой скамье в парке, неминуемо наводит на мысль статую сидящего Пушкина, работы Р. Р. Баха, в Царском Селе <...> Намеренья Гумилева, по всей видимости, можно объяснить наличием в «Памяти Анненского» другого <помимо пушкинского. — Ред.> поэтического подтекста: “Царскосельского лебедя” Жуковского»). Помимо этого особое место в работе М. Баскера отводится характеристике «эллинизма» Анненского — переводчика Эврипида, а также — восприятию античных мотивов старшего поэта — «учениками-акмеистами». «...Царское, как литературное пространство, — заключает М. Баскер, — и Анненский, как литературная личность, воплощали для Гумилева фактически одно и то же: не столько даже русское “окно в Европу”, сколько саму европейскую культурную традицию. Гумилевский “царскосельский круг идей”, в конце концов, открывается той “мировой культуре”, по которой впоследствии... так тосковали акмеисты» (Basker M. Gumilev, Annensky and Tsarskoe Selo: Gumilev’s “Tsarskosel’skii Krug Idei” // A Sense of Place: Tsarskoe Selo and its Poets. Columbus. Ohio, 1993. P. 215–241).

Ст. 4. — Реминисценция из ст-ния В. А. Жуковского «Царскосельский лебедь» (1851); помимо того — орфический символ, означающий душу поэта (см. комментарий к № 18). Ст. 19. — О том, что в кабинете Анненского стояли бюсты Гомера и Эврипида, свидетельствует в мемуарах М. А. Волошин (см.: Волошин М. А. Лики творчества. Л., 1988. С. 521 (Лит. памятники)).

Галчонок. 1911. № 8.

БП, Кап 1991, Соч I, СПП, ВБП.

Дат.: не позднее 24 декабря 1911 г. — по дате публикации.

Абиссиния была первой в Африке христианской страной. После изгнания в XV в. португальских католических миссионеров Абиссиния примкнула к коптской церкви и стала епархией Александрийского коптского патриарха. В конце XIX в., во время оживления русско-абиссинских отношений, в российском обществе сложилось мнение об Абиссинии как о «единоверной» православной стране, что было чрезмерным преувеличением: коптская религия представляет собой ересь, осужденную IV Вселенским собором, и, помимо того, даже коптская религия трансформировалась на африканской почве настолько, что можно говорить об оригинальных формах ее исповедания (см.: Давидсон А. Б. Муза Странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 83).

При жизни не публиковалось. Печ. по копии автографа.

СП (Тб), СП (Тб) 2, Соч I.

Копия автографа — в альбоме М. А. Кузьминой-Караваевой. В ст. 10 вместо «надушенною» ранее было: «раздушенною».

Дат.: 24 декабря 1911 г. — по датировке в альбоме.

Ст-ние связано с трагической историей М. А. Кузьминой-Караваевой. Больная туберкулезом, она уехала на лечение из Петербурга в Италию, в Сан-Ремо. Проводы состоялись 24 декабря 1911 г., в Сочельник; 29 декабря 1911 г. М. А. Кузьмина-Караваева скоропостижно скончалась.

Ст. 1. — Хиромант — гадальщик по линиям и бугоркам ладони, предсказатель будущего.

ЧН.

Изб. 1959, СС 1947 II, СС I, Изб 1986, Ст 1986, СП (Волг), СП (Тб), СП (Тб) 2, БП, СП (Феникс), Изб (Кр), Ст ПРП (ЗК), Ст ПРП, ОС 1989, Изб (М), Ст (М-В), Кап 1991, СС (Р-т) I, Изб (Х), Соч I, СП (XX век), СПП, СП (Ир), Круг чтения, Carmina, Изб (XX век), Русский путь, ОЧ, ВБП, МП, Акме.

Дат.: январь 1912 г. — по времени публикации и посвящению.

Посвящение связано со скоропостижной смертью М. А. Кузьминой-Караваевой 29 декабря 1911 г. (см. комментарий к № 68). При жизни поэта ст-ние не было замечено критикой. В советский период о ст-нии упоминал А. А. Волков, для которого оно являлось свидетельством «упадочной изнанки гумилевского жизнеутверждения» (Волков А. А. Знаменосцы безыдейности (Теория и поэзия акмеизма) // Звезда. 1947. № 5. С. 176). Л. А. Смирнова видела в ст-нии возвращение к теме странствия — «спасительного движения к дальним пределам» — которая теперь разрешается на более высоком философском уровне (см.: Смирнова Л. А. «...Припомнить всю жестокую, милую жизнь...» // Изб (М). С. 20). «Человек борется всю жизнь за идеал, воплощенный Родосом, но получает лишь преходящую славу после своей смерти. Такая участь кажется ему печальной и бесполезной, однако последняя строфа стихотворения раскрывает некий высший смысл жизни: впоследствии внуки поэта... будут с тоской почитать память своих доблестных предков», — формулировала М. Малин философское «credo» лирического героя ст-ния (Maline M. Nicolas Gumilev, poète et critique acméiste. Bruxelles, 1964. P. 181–182). «Человеческая деятельность приобретает смысл лишь только тогда, когда ею руководит некий идеал», — заключает свой анализ ст-ния Н. Домбр-Потоцки (Dombre-Potocki N. L’Exotique et le merveillex dans la poèsie de Goumilev. Paris-Nanterre, 1971. P. 80. Неопубл. диссертация). Вероятнее всего, подобный взгляд восходит к высказыванию Вяч. И. Иванова: «Человек живет для ушедших и грядущих, для предков и потомков вместе» (Иванов Вяч. И. По звездам. Спб., 1909. С. 365).