— Никогда не угадаете, чему первым делом учили нас всех на первом курсе, и это практикуется, почти во всех учебных заведениях КГБ. Печатанию на машинке!!! Сколько проклятий и матюгов доставалось Юнисам, Эрикам, Роботронам, — он перечислял всевозможные модели на названия фирм изготовителей.

— А знаете почему?, — он продолжал не дождавшись нашего ответа, — потому что оперативник, который сам умеет печатать, не только экономит время и деньги Родины, но и сокращает вероятность утечек секретной информации через машинисток или секретарш.

Глядя на работу двух офицеров, я вспомнил, что еще их ведомство называли Комитетом государственной бюрократии.

Оперативнику КГБ почти никогда в подлинной жизни не приходилось стрелять, хотя в его служебном удостоверении и было торжественно записано право на ношение огнестрельного оружия.

Старые чекисты любили говорить, что главным оружием сотрудником КГБ была шариковая ручка и печатная машинка. А главным продуктом этой страшной и пугающей умы граждан спецслужбы были бумаги, справки, отчёты.

Миллионы и миллионы страниц рукописного и машинописного текста, собранных папки, фотографий, таблиц, схем и графиков.

Справки, бумажки, справки. Бумажки, справки, бумажки.

У оперативников был с ненормированный рабочий день. И им всё время приходилось с утра до поздней ночи печатать, собирать и раскладывать оперативные документы, подшивать тысячи бумажек в бесконечные сов.секретные дела.

Служба в КГБ была престижна и романтизированна советскими фильмами и книгами про доблестных разведчиков и контрразведчиков, но на самом деле, к концу семидесятых в ней было девяносто процентов канцелярщины, пять процентов муштры и пять всего остального.

Поэтому общение с нами, а точнее допрос, были для этих двоих, чем-то вроде увлекательной игры, глотка свежего воздуха в их пыльных архивах и папках. Развлечения, которое могло принести если не повышение по службе, то по крайней мере удовлетворение, а может дажи и новую агентуру.

В нашем положении, когда несколько лет назад тип по имени Петр Патрушев, забавное совпадение, вплавь добрался из Грузии в Турцию, рассчитывать на короткую профилактическую беседу не приходилось. История изобиловала подобными случаями.

Патрушев вдохновил на подобный «подвиг» еще одного перебежчика — Валерия Комиссарова, благополучно проплывшего в четырехбалльный шторм двадцать километров.

И все это на Черном море. Я мысленно приготовился к тому, что все это продлится не один час. Но всё-таки не ожидал, что допрос продлиться до двенадцати часов утра следующего дня.

Мы молчали и ждали стоя два часа. Перед допросом у нас обшарили карманы и ничего в них не нашли. Лена готова была свалится с ног от усталости и напряжения и только какое-то второе дыхание придавало ей сил.

Профессор, наоборот, протрезвел и выглядел уставшим, но более адеканым, чем час назад. Он взглянул на меня безразличным взглядом.

Потом появилось еще двое дежурных и нас развели по разным кабинетам на допрос.

Дежурный проводил меня в помещение и молча вышел. В кабинете мы остались втроем.

Мне было жаль моих товарищей по несчастью, я попытался объяснить гбшникам, что Лене, да и профессору тоже, нужна медицинская помощь и я готов уступить очередь.

Офицер с звездами капитана на плечах резко оборвал меня:

— Ты что, учить нас собрался?

Затем он представился. Меня допрашивал капитан Сухоруков. Второй так и не представился. Я догадался что, они планировали поиграть в доброго и злого следователя.

— Фамилия, имя, отчество, — четко выговаривая каждый слог приказал представиться Сухоруков.

Я спокойно назвал.

— Число, месяц и год рождения, — наработанная интонация капитана не менялась

Я слегка замешкался на годе рождения. Я быстро назвал дату и месяц, ведь я отметил восемнадцатилетие пару месяце назад, а вот с годом произошла заминка. Мне действительно пришлось напрячь память, чтобы вычислить его.

Усталость затормаживала мою способность считать и реакцию. Меня больше заботила мысль о том, что мне не предложили сесть. Я не чувствовал ног от изнеможения.

— Ты что, Бодров не помнишь год своего рождения? О чем задумался? А? — это было сказано агрессивно. Сухоруков пристально смотрел мне в глаза. Я не отвел взгляда и ответил:

— Помню, шестьдесят второй. Но я провел больше одиннадцати часов воде, спасая себя и тех, кого я страховал при погружении и что-то голова не варит. Думаю о том, как тут не рухнуть перед вами.

Я загадал — если будут допрашивать стоя, — ничего хорошего ждать не следует. Если же предложат сесть — стало быть, что-то действительно изменилось к лучшему в этот сложный для меня день.

В отличии от Сухорукова, второй указал на табурет у стола и предложил мне сесть спокойным голосом.

— Присаживайся, Максим, ничего, что на ты? Товарищ капитан, вы же не против?

Я не стал дожидаться ответа капитана и буквально рухнул на табурет. Меня это радовало и можно было сказать, что в душе я почти счастлив от ощущения, что расслабил ноги и спину.

— Не против, — как бы угрожая мне проревел Сухоруков, — ну, давай, рассказывай, Бодров, как давно готовили побег? Куда собирались плыть? Как давно знаком со своими подельниками Старовойтовой и Ниязовым? Кто помогал готовить незаконное пересечение государственной границы? Чистосердечное признание облегчает.

Тааак. Начинается. Человек не должен доказывать, что он не верблюд, доказательство виновности человека лежит на обвиняющей стороне. Но капитана это мало волновало.

Мне хотелось послать его, но я не стал этого делать. Я спокойно отвечал ему попунктно. Вдруг он неожиданно спросил меня, признаю ли я себя виновным в предъявленных обвинениях? Этот вопрос сбил меня с толку.

Зато Сухоруков прекрасно владел собой. Если его чему-то и научили в учебном заведении КГБ, так это актерскому мастерству.

Он бешено вращал глазами, повышал голос, задавал один и тот же вопрос одинаковыми словами, но с разной интонацией. Разными словами, но с одинаковой интонацией.

Он преуспел в этом, потому что я уже сам запутался и пытался разобраться в его системе. Я не мог вспомнить спрашивали ли меня о некоторых вопросах прежде или нет.

Я заценил методы их работы. Такой способ допроса мог выявить вранье и несостыковки, если подозреваемый действительно лгал. Или выдавал частичную правду.

По большому счету, меня не били, не унижали, не пытались подавить мою психику. Если бы не время, в которое происходил допрос, я бы даже сказал, что всё происходило в рамках.

— Простите, — я обращался к обоим, ощущая, что это наверно самая длинная ночь в моей жизни — а допросы в ночное время разрешены?

К разговору подключился второй.

— Максим, ну зачем ты так? Мы уже начали тебе доверять. Да товарищ капитан, — он дождался пока Сухоруков кивнул, — Допрос обвиняемого не может производиться в ночное время, кроме случаев, не терпящих отлагательства. Обвиняемый допрашивается в месте производства предварительного следствия. Следователь вправе, если признает это необходимым, произвести допрос в месте нахождения обвиняемого. Усек? У нас как раз случай, не терпящий отлагательств. Это во-первых.

— Я просто туго соображаю. Дико извиняюсь.

— А во-вторых, где ты видишь ночь?

Я посмотрел в окно и увидел, что светает. Я понял, что не сплю сутки. Да ещё и какие сутки Второй видел мое состояние и я даже уловил в выражении его глаз, что-то типа сочувствия.

— Спать хочешь? Еще немного и мы тебе дадим выспаться. Все зависит от тебя.

Как хитро он это сказал. Поманил морковкой, но дать выспаться не значит отпустить на все четыре стороны. Они могут дать выспаться и в камере изолятора.

Мне нельзя было проявлять слабость. Голова гудела сразу в трех местах. В обоих ушах звенело, а область лба будто вибрировала.

— Нет, спать не хочу. Всё нормально, спрашивайте.

Я сам удивился своему упорству и воле. Мне показалось, что вместе со мной удивились и кгбшники, видавшие и не таких персонажей в этих кабинетах.