На другой день после похорон принесли письмо от Татьяны.

— «Здравствуйте, дорогие мои Захар Михайлович, Клава и Наташенька! — читала Клава. — Что вам сказать, просить ли прощения, раскаиваться? Сама не знаю. Виновата я перед вами, и особенно перед Захаром Михайловичем. Не стану скрывать и кривить душой: не хотела возвращаться к вам, боялась, что буду обузой, а Ваше письмо, Захар Михайлович, все-все во мне перевернуло, и я поняла, как ошибалась в Вас! И еще поняла, что нет у человека такого несчастья, которое могло бы оправдать его добровольный уход из жизни или разрыв со своим прошлым. Простите меня, дурочку, если можете!..»

— Вот уж правда, что дурочка! — сказала Клава, прочитав эти строки.

— Помолчи, дальше давай, — велел Антипов.

— «Живу я, как вы знаете, в деревне. Работаю фельдшером. Сейчас как раз вернулась из райцентра — возили в больницу мальчика, который заболел корью. Люди здесь очень хорошие, сердечные, приняли меня, как родную. Даже не знаю, как буду с ними расставаться. Я уеду, и опять не будет у них своего фельдшера...»

— Значит, — сказал Антипов задумчиво, — домой собирается.

— Прямо не верится! — воскликнула Клава. — Ну, Наташка, скоро твоя мама приедет, кричи ура!

— А почему она так долго не ехала? — недоверчиво спросила Наташка, наклоняя голову.

— Была у твоей матери необходимость разобраться в себе, — серьезно проговорил Захар Михалыч. — Залечить раны...

— Ее на войне ранило, да?

Антипов погладил внучку, приласкал.

— Разные бывают раны. И военные, и послевоенные... Ну, теперь-то все хорошо.

— А бабушка Аня умерла. — Наташка всхлипнула.

— Ты не думай про это. Всегда так: одни уходят, другие приходят. Давай-ка спать иди.

Захар Михалыч сам уложил ее — на свое место, чтобы не в комнате Анны Тихоновны, — рассказал сказку, а когда внучка уснула, обнявши любимую куклу, вышел на кухню выкурить папиросу.

Тут Клава и ошарашила его неожиданным вопросом:

— Как же мы жить будем, отец?

— Это в каком смысле? — не понял он.

— Тесно.

— Тесновато, твоя правда... — согласился Антипов. Он как-то не думал еще об этом, не успел. — Что-нибудь придумается, образуется.

— Нас сейчас четверо, Татьяна приедет пятая, а потом... — Клава смутилась и покраснела. Все не могла привыкнуть к своему положению и стеснялась отца.

— Можно перегородку поставить. Получится две комнаты.

— А нам не отдадут комнату Анны Тихоновны? Ты бы похлопотал, отец.

— И думать не смей! — возмутился он. — Никуда я не пойду и просить не буду. Для нашей семьи и без того сделано много.

— Анатолий может сходить, — сказала Клава. — Он фронтовик, Татьяна тоже фронтовичка...

— И ему ходить нечего. Сколько он на заводе, чтобы комнату требовать?

— А что особенного?

— Особенно не особенно, а люди всякое могут подумать. — Он вздохнул, понимая, что дочка права в чем-то.

— Видишь, отец, у тебя болит голова о том, что подумают о нас люди, а как мы жить будем, тебя не интересует!

— Хватит, заладила! — Захар Михалыч начал всерьез сердиться. С ним всегда случалось так, когда он спорил, не будучи до конца уверен в своей правоте...

Позвонили в дверь.

— Толя, наверно, пришел, — обрадовалась Клава.

— Насчет комнаты с ним не смей говорить!

Но это был не Анатолий: явился управхоз в сопровождении участкового. Увидев милиционера, Антипов растерялся. Почему-то мелькнула в голове мысль: не случилось ли чего с Татьяной? Нет, они пришли, чтобы опечатать комнату Анны Тихоновны.

— Опечатывайте, раз положено, — сказал Захар Михалыч равнодушно.

— Кровать перенеси, отец, — сказала Клава.

— Верно. — Он направился к двери.

— Минутку! — остановил его управхоз. — Какую кровать вы собираетесь переносить?

— Внучкину.

— А почему она там?

— А вам что за дело? — заявила Клава.

— Вещи, находящиеся в комнате умершей гражданки Зуевой, — пояснил участковый, — выносить оттуда не положено. Нельзя! До выяснения обстоятельств...

— Каких таких обстоятельств? — удивился Антипов.

— Обстоятельств по вопросу наследования имущества гражданки Зуевой Анны Тихоновны.

— Понятно. Но моя внучка всегда спала в этой комнате.

— То есть каким образом?

— Обыкновенным! — вспылила Клава.

— Знаем мы эти штучки-дрючки! — встрял в разговор управхоз. — Каждый норовит, пользуясь случаем, урвать что-нибудь!.. Помню, в девятнадцатой квартире, когда умерла...

— Что ты сказал?! — Антипов, тяжело ступая и наливаясь кровью, двинулся на управхоза.

Тот испуганно отпрянул в сторону и загородился портфелем.

— Отец! — закричала Клава.

— Да как ты смел!.. Чтобы Антиповы на чужое позарились?! — И занес кулак над головой управхоза.

Он и прибил бы его, если б не остановил участковый.

— Не горячитесь, граждане! — перехватывая руку Антипова, сказал он. — Берите кровать, а комнату мы все-таки должны опечатать. Закон есть закон.

Когда, опечатав дверь, они ушли, Клава укоризненно сказала отцу:

— Теперь вселят кого-нибудь, а мы все останемся в одной комнате.

— Отстань! — огрызнулся он.

— Тогда мы с Толей уйдем.

— Далеко?

— Куда-нибудь.

Захар Михалыч посмотрел на дочку тяжелым своим взглядом, но промолчал. Он был зол сейчас больше на себя, чем на Клаву, потому что понимал: не прав в своем упрямстве и нежелании похлопотать насчет второй комнаты. Ведь просить лишнего, необязательного — это одно, а когда речь идет о необходимом, имеет ли он право оставаться как бы в сторонке, полагаться на случай и... на других? Получается, что если начальство догадается само предложить им комнату — молодцы, хорошее начальство, а если нет — сукины дети, эти начальники?.. Как будто у того же директора завода или у Сивова нет никаких дел и забот, кроме как думать о благе Антипова, который из скромности и честолюбия не придет, не попросит, а станет ждать терпеливо, покуда о нем вспомнят...

Вот именно — честолюбие. А принципы и скромность, может, тут вовсе и ни при чем. Не отказался бы ведь, пытал себя Антипов, если б пришли и сказали: «Занимай, Антипов, вторую комнату! Тесно вам». Нет, не отказался бы... Значит, должен переступить через собственный стыд, раз стыд этот ложный, ненастоящий.

— Возьмем и уедем на родину к Толе, — подлила Клава масла в огонь.

— Замолчи ты!

— Не кричи на меня, отец... — Она всхлипнула.

— Нюни-то не распускай. Схожу завтра в партком.

— Ой, папка! — Клава бросилась к нему на шею.

— Ладно, ладно, — хмурясь, пробурчал он. — Выходит, хороший человек умер, а мы с тобой радуемся...

Это беспокоило совесть Захара Михалыча, хотя он и не знал, не чувствовал за собой никакой вины, хотя и мысли у него никогда не возникало о том, чтобы получить комнату Анны Тихоновны, когда она умрет. А кто-то скажет, обязательно скажет: вот, дескать, повезло Антиповым! Была комната — стала отдельная квартира...

Но и дочка права, и никуда не денешься от этого — жить-то надо, а как жить, когда приедет Татьяна — теперь можно ждать ее приезда со дня на день — и когда родит Клавдия?.. Шестеро их станет, не шуточка!..

— Правда, не ходи, отец, — вдруг решительно сказала Клава. — Люди хуже живут. Поставим, как ты говоришь, перегородку.

— Не знаю, что и делать, — ответил он.

Так, в сомнениях, и лег спать...

Наутро Антипов молча оделся, попил чаю и отправился в партком. Решил, что просто посоветуется с Сивовым. Человек он грамотный, умный, подскажет, как лучше и правильнее поступить.

А Сивова на месте не оказалось.

Пожалуй, с чистой совестью можно было возвращаться домой, не сидеть же в приемной неизвестно сколько времени, а во вторую смену на работу, но так уж всегда получается — сделал один шаг, непременно сделаешь и другой. В коридоре заводоуправления Антипов встретил директора.