— Взять ее надо, — сказал.
— Почему?
— Поедем все домой, в Ленинград. Нагостевались, выходит, на Урале. Татьяна что пишет?
— А она... — Клава замолчала испуганно.
— Ну?
— От нее давно нет писем...
— Как то есть нет?! Ты же писала...
— Прости.
— Так, значит, — вздохнул он. — А я там радуюсь, что все хорошо в нашей семье складывается... А тут... Давно нет писем?
— Месяца четыре.
— Хорошо, нечего сказать. Лучше некуда.
— Напишет, — проговорила Клава не очень уверенно. — Если бы что случилось, сообщили бы...
— Если бы да кабы!
Он быстро пошел вперед, не оглядываясь на Клаву. Она с трудом поспевала за ним.
* * *
Могила жены оставалась заботой Антипова. Пока не разъехались эвакуированные ленинградцы, за нею присмотрят, он не сомневался, а потом что?..
И тогда он вспомнил про бабку Таисию.
Она встретила его приветливо, пригласила выпить чайку.
— Больше угостить нечем, — сказала, как бы извиняясь.
— Спасибо, — поблагодарил Антипов, оглядывая комнату, густо и терпко пропахшую травами. Пучки ее были развешаны по стенкам, у потолка.
— Хозяин — барин, — недовольно проговорила бабка Таисия, тоже со вниманием и пристрастием приглядываясь к гостю.
— Я к вам с просьбой...
— Знаю. — Она перекрестилась, шевеля губами. — У Павлычевых тоже никого не осталось. Храню, храню их могилку, а ты как же думал? Живой сам о себе может позаботиться, о мертвом бывает некому. Поезжай с богом и не беспокойся. В чистоте и аккуратности будет твоя могила. — Она быстро стрельнула глазами в Антипова, однако он не обратил внимания на ее слова. — А ты у себя в Ленинграде отыщи, сделай милость, ничейную могилу и позаботься о ней. Там у вас, должно, нынче много ничейных... — Она еще перекрестилась, пробормотав: — Сделай, господи, так, чтобы земля была им мягкой постелью... — И вздохнула. — Так-то все, кто помер, заботу живых поимеют и любовь людскую неоскудевающую. Сказано же: «Возлюби ближняго твоего, как самого себя...» Все люди и веры любой — наши ближние. Ну, да ты не веришь в господа бога... И не верь, не верь! У всякого своя вера, у всякого свой бог в душе, потому не осуждаю. Ты присядь, присядь на минутку.
Антипов сел. Не было, оказывается, в бабке Таисии ничего от гадалки-побирухи, каких он повидал в жизни.
— Курить у меня можно, — догадалась она, лукаво усмехаясь. — Меня угостишь папиросой, и я закурю.
— Пожалуйста, ради бога! — виновато сказал Антипов, доставая папиросы.
— Видишь, ненароком и бога вспомнил. — Она закурила с удовольствием. — Э-хе-хе!.. Вот на образа, замечаю, смотришь. Посмотри, полюбуйся. Людьми и с людей же писаны они, потому как человек — он и есть бог и спаситель. А что женщины, бабы, ко мне гадать идут, судьбу свою узнать желают, нам ли с тобой судить их за то, подумай!..
— Я не сужу, — смущенно возразил Антипов.
— А судил, судил! Жену, царство ей небесное, ругал. И не перечь, знаю. Скажу тебе так: бабе что? Ей покою хочется, чтобы все хорошо и ладком было, чтобы сын ли, муж ли прежде нее не ушел на тот свет. Ведомо, ведомо ей, что все уйдут. А пусть, думает, я наперед, после они... Твоя-то за невестку душой болела. За себя — нет! Она еще приходила, травы я ей давала, да все равно не помогло. И нельзя было помочь, болезнь такая. Доктора говорили тебе?
— Говорили.
— От трав моих, не подумай, вреда не было. Боль от них тише делается, а вреда нет. — Она выкурила папиросу, сильно, по-мужски вдавила окурок в пепельницу, которую незаметно как-то поставила на стол. — Женщина она была добрая, ласковая. Да ведь злые ко мне и не приходят. Они о себе заботу имеют, а я таким не помощница. Небось думаешь, что людей обманываю, сказки им рассказываю, чтобы самой прожить в безмятежности...
— Я так не думаю, — искренне сказал Антипов.
— И слава богу, коли не врешь. Когда человек покоя ищет, он его обрящет. Один в стакане с вином, другой и в смерти грешной... А откуда мне знать, к чему бы там во́роны снятся или собаки? Снятся и снятся, а я говорю — к добру, к радости! Солгу маленько для успокоения человеческого, потом у бога прощения попрошу... Ты, если не жаль, оставь мне несколько папиросочек. Душистые они больно, вкусные.
— Возьмите все, — с радостью согласился Антипов.
— Все не надо.
— У меня есть.
— Есть, да не в кармане. — Она взяла из пачки три папиросы. — Мне и хватит пока. Я редко курю. Может, хороший человек заглянет, угощу.
— Могилу вам когда можно будет показать? — спросил Антипов, поднимаясь. Отчего-то ему было совестно, и он спешил уйти.
— А чего ее показывать? Сама знаю не хуже твоего. В третьем ряде под кривой сосной. Красный столбик и звездочка. Да ведь там и написано.
«А я не заметил кривой сосны!» — подумал Антипов.
— Я оставлю вам немного денег, а потом присылать буду... — Он полез в карман за бумажником.
— Окстись! — прикрикнула бабка Таисия сердито. — Не понял. Ничего не понял!.. — Она укоризненно покачала головой. — Не вразумила, значит, не сумела. Ну, бог тебя вразумит, ступай себе.
— Простите, если обидел. Я хотел как лучше. Заботы ведь не маленькие...
— Какие заботы! Мертвому что надо? Чтобы кто-нибудь навестил, и ладно. И то не ему это, живым... Езжай спокойно и кланяйся Ленинграду. Великий, великий подвиг совершен твоими земляками. Гордись и помни это. И внучку береги, о ней твои заботы теперь, о ней...
— Спасибо, — сказал Антипов.
Бабка Таисия вышла проводить его во двор. И все смотрела на него, точно ждала, что он еще что-то скажет...
— Я вот что хотел... — Он колебался.
— Ты смелее, смелее! Мужик же.
— Понимаете, жена была верующая, а я...
— Панихиду чтоб я отслужила хотел попросить? — усмехнулась бабка Таисия, довольная. — Отслужила уже. Сегодня вот как раз и отслужила...
Антипов кивнул на прощанье и, пригнув низко голову, пошел со двора.
* * *
На другой день после приезда отца Клава была на дежурстве. Поздно вечером в сестринскую, где она отдыхала, неожиданно пришел Анатолий.
— Что-нибудь случилось?.. — встревожилась Клава.
В последние дни она как-то забыла о нем и, конечно, не ожидала увидеть его здесь.
— Нет... То есть да... — пробормотал Анатолий.
И смущенно посмотрел на дверь.
— Ты что оглядываешься, боишься кого?
— Так просто.
— Садись. — Она подвинулась, освобождая место на кушетке для него.
— Я ничего, я постою...
— Тебе же тяжело на костылях. Садись.
Он присел неловко, мешал гипс.
— Не болит нога? — спросила Клава.
— Немножко. Иногда. Привыкать надо, скоро на выписку. Сегодня сказали, что на днях снимут гипс.
— Не рано выписываться?..
— Сколько же можно валяться! Восьмой месяц пошел, надоело.
— Неужели восьмой? — удивилась Клава. — Как быстро время идет, я и не заметила.
— Ты извини, что я зашел... — виновато сказал Анатолий, опуская глаза. — У тебя такое...
— Не надо, Толенька. Зашел и зашел. Только вот нельзя после отбоя. Дежурный врач увидит — обоим влетит.
— Ребята спросить велели, не нужно ли чем помочь? Кто ходячие, могут дрова пилить, например. Ты скажи, не стесняйся.
— Придумщики вы! — ласково проговорила Клава и пожалела, что скоро придется расставаться с госпиталем, со своими подопечными, которым, она чувствовала это, будет ее недоставать. — Отец ведь приехал, — сказала тихо.
— Я слышал... — И вдруг испуганно: — Он увезет тебя в Ленинград или сам здесь останется?
— Увезет. — Она улыбнулась нежно и печально. — Документы оформим и поедем.
Анатолий с тоской, какую он не сумел бы скрыть, если бы даже захотел, смотрел на Клаву, и она вдруг поняла, что самое-то трудное будет расстаться с ним. Как не стыдно, укоряла себя, только мама умерла... Нельзя сейчас думать об этом.
