— А и не надо, чтобы в жизни было просто, — сказал он убежденно. — Мы же люди! Вот трудный разговор предстоит. Главный врач говорил, что обязательно Татьяну в больницу нужно...

Зря беспокоился Антипов: невестка сразу согласилась ехать в больницу. А что повлияло — семейный ли разговор или беседа с врачами, — про то знала она.

День ото дня подробнее проходили письма из Свердловска, раз от раза убывала в строчках тоска, неуверенность, будто в них, в письмах, прибавлялось жизни. Радовались Антиповы за Татьяну, забывая о трудностях, доставшихся им.

С внучкой хлебнули горюшка, Было ей неполных пять месяцев, когда уехала мать. Галина Ивановна перешла в другую смену, и, когда она работала, нянчил маленькую Наташку сам Захар Михалыч. Научился справляться не хуже иной женщины. Между дежурствами в госпитале помогала и Клава. Правда, помощи от нее было не много: сутки на дежурстве и сутки всего дома, отдохнуть тоже надо. С питанием хорошо выкрутились. В заводском подсобном хозяйстве разрешили брать по литру молока в день, Клава то манки приносила, то сахару немного: с кухни давали, раненые своим пайком делились. Ну, кое-что и из вещей продали, хотя лишнего не имели. А внучку выходили. К возвращению Татьяны — она пролежала около трех месяцев — Наташка подросла и окрепла, не узнать.

И на фронте тем временем произошли важные и приятные события, которые принесли радость всем и уверенность в скорой теперь победе: закончилась Сталинградская битва. С облегчением и надеждой вздохнула страна, окрыленными почувствовали себя люди.

В городе появились первые пленные немцы. Завод продолжал расширяться, и вчерашние вражеские солдаты работали на строительстве. Это были зримые, очевидные плоды грядущей победы, которая была уже не за горами. Война перевалила на вторую половину...

Едва ли не в каждой семье кто-нибудь да погиб на фронте, а не было в людях слепой, безоглядной ненависти. Смотрели на немцев с гневом, когда по улицам брела длинная зеленая колонна, либо опускали глаза, но скоро привыкли и просто не замечали...

— Почему так? — спрашивала Клава отца. — Они же... Мишу тоже они убили! Может, кто-то из этих...

— Русский человек отходчив и не злобен, — не очень убежденно объяснял Захар Михалыч. — Не держит в душе обиды и лежачего не бьет. А эти что ж, лежачие можно сказать.

— Мне иногда хочется броситься на них и душить своими руками!..

— Нельзя, дочка, — вздыхал он. — Не по правилам так будет. В бою — одно дело, а здесь — совсем другое. Не зря говорится, что месть — плохой советчик в делах. Никогда не прислушивайся к ее голосу. Зла она и чаще всего несправедлива...

Нельзя сказать, что Татьяна вернулась домой вполне здоровой. И улыбнется, правда, и в общий разговор вступит, и по дому охотно все делает — соскучились, видно, руки по привычной женской работе, — однако что-то было у нее на душе, словно тайну какую-то держала при себе и не могла или не хотела открыться. Вот станет с дочкой забавляться, хохочет громко, радостно, а взгляд все-таки отсутствующий, будто сама здесь, а мысли далеко-далеко...

Не нравилось это Антипову. Внимательно и с тревогой присматривался он к невестке, примечая каждую странность в поведении. В особенности же его беспокоило, что резко меняется ее настроение. Сейчас смеется, разговаривает — и тут же делается хмурая, замкнутая, точно застегнется на все пуговицы.

Делился своими опасениями с женой и дочерью, но ни Галина Ивановна, ни Клавдия ничего не замечали. А он чувствовал, знал: есть что-то, что отделяет Татьяну от них. «Ладно, раз такое дело, — сказал себе, — образуется все. Время придет — откроется, если нужно. Одной-то долго тайну не проносить. Лишь бы не от болезни это...»

Внучка росла веселой, здоровенькой. Даже когда зубы пошли, всего три дня маленькая температура продержалась. «Не ребенок, а золото», — хвалили соседи и тем отнимали покой у бабушки: уж очень она боялась дурного глаза. Смешно это было Антипову, но молчал, не ругался на жену. Пусть. Не о себе ведь хлопочет.

Минула короткая уральская весна с теплыми ливнями, и расцвела земля, обильно и сытно омытая влагой. Незаметно накатился жаркий июль и первый день рождения Наташки.

Кто его знает почему, а только ждал этого дня Захар Михалыч с беспокойством. Беспричинно чувствовал, что должно, обязательно должно что-то произойти. Но сколько ни думал, сколько ни ломал голову, угадать, что именно может случиться, не мог. Выходило, что нечему вроде бы случаться. Разве какое-нибудь радостное событие?.. Отчего же тогда сердце щемит в тревожном ожидании?..

В день рождения все были дома. Так уж удалось: сам Антипов пришел с ночной смены, жена подменилась, у дочери был выходной, а невестка отпросилась ради семейного праздника. А в сущности, ей и отпрашиваться было нечего.

Обедали всей семьей, чего не получалось очень давно.

— Как здорово, что все собрались, верно? — порадовалась Клава, усаживаясь за стол.

Захар Михалыч посмотрел на нее сурово, неодобрительно. Не тарахти, дескать. Михаила-то нет и никогда больше не будет за семейным столом. Она покраснела, понимая, что сказала лишнее.

Достали и бутылку, початую, когда поминали Михаила. Разлили, подняли посуду за счастье Наташки.

— Родилась ты в тяжелую и страшную для Родины годину, — непривычно тихо сказал Антипов. Он оглядел всех, подумав, надо ли говорить. Решил, что надо и можно. — Родилась, когда уже не было в живых твоего отца... Но не зря он сложил свою голову. В этом, говорю тебе, внучка, есть большой смысл: человек обязан, давши жизнь другому человеку, защитить ее, обеспечить, значит, будущим!.. И тебе мы желаем сегодня никогда не запятнать своего имени...

Он было поднес кружку, в которой водка плескалась едва на донышке, к губам, но Татьяна остановила его.

— Обождите, — сказала она. — Я должна...

«Ну, вот оно, — подумал Захар Михалыч, опуская руку. — Сейчас все и прояснится».

— Я должна просить у вас прощения, что не говорила раньше. Но я не могла... Да и сама точно не знала до вчерашнего дня. В общем, я уезжаю.

— Ой! — вскрикнула Клава.

— Ты что, доченька?.. — испуганно прошептала Галина Ивановна. — Господь с тобой, куда же ты от нас уедешь? Мы родные тебе, а больше-то у тебя и нет никого!

Антипов молча и прямо смотрел на невестку. Он давно ждал этого момента.

— Вы, пожалуйста, не пугайтесь. — Татьяна не опустила глаза под тяжелым взглядом свекра. — Я уезжаю на фронт.

— Так... — выдохнул Захар Михалыч. Пожалуй, и это не явилось для него неожиданностью. Он допускал и такую возможность.

— С ума ты сошла! — Галина Ивановна даже руками замахала, словно наваждение было перед нею. — Какой еще фронт? Что ты говоришь, доченька?!

— Помолчи, мать, — велел Антипов строго. — А ты рассказывай, что надумала.

— Как же молчать, когда... — всхлипнула жена.

Клавдия смотрела на золовку с испугом, но и с восхищением тоже. Захар Михалыч, насупившись, стучал пальцем по столешнице. Наташка забавлялась кем-то подаренным целлулоидным пупсом. В окне, промеж стекол, билась неистово муха.

«Им совсем не все равно, они все такие добрые, замечательные люди...» — покаянно думала Татьяна, ругая себя за то, что до последнего дня, когда решилось уже все и назавтра уезжать, не признавалась родителям Михаила. Ей казалось, что им безразлична ее судьба. Теперь поняла, какую допустила ошибку.

— Отпустите, — сказала виновато. — Мне нельзя иначе...

— Да разве это можно, чтобы на фронт? — проговорила Галина Ивановна, глотая слезы. — Не бабье это дело, доченька, воевать...

— Помолчи же наконец! — взорвался Антипов. — А ты вот что... Ты это как следует обдумала?

— Да.

— Не очень похоже. — Он поднялся из-за стола, взял на руки внучку. — И о ней подумала?