Все вежливо зааплодировали.

— Что это еще за Фердинанд? — спросил уже осовевший Убожко.

— Если серьезно, то я тут намекаю на Брежнева… — доверительно объявил непризнанный поэт своему старому приятелю.

Убожко удивился, хохотнул и подумал, что резидент немного зарвался, хотя он и сам не чуждался анекдотов о генсеке. Горский и Трохин пили аккуратно, стремясь произвести должное впечатление на заехавшего шефа.

— Значит, завтра в Ютландию? — спросил Убожко у Горского.

— Я заеду за вами в двенадцать. Надо успеть на паром.

Вечеринка закончилась пением под гитару очередного опуса Розанова: «Играй, пока играется, играй себе пока, то Окуджаву-пьяницу, то Баха-дурака. Играй! Какая разница? Зарплата есть пока! Пусть Игорь Горский-кисочка нас судит, как Дантон. Его жена — форсистая, а сам он… миль пардон! Читает нам нотации и учит, как нам жить, ему бы диссертацию сначала защитить!» — все пели с удовольствием, а Горский особенно. Далее наступил деликатный момент, когда начальство следовало оставить наедине, что и было неукоснительно сделано Горским и Трохиным.

Не желая говорить при Ларисе, Розанов отвел Убожко в угол, где они выпили вдвоем за здоровье друг друга.

— Гена, прошу тебя, отзови меня быстрее из Копенгагена! — просил Розанов. — В печенках он уже у меня!

— А кого оставим вместо тебя? Горский скоро уезжает в Москву, срок его командировки давно истек.

— Давай оставим Трохина! — предложил Розанов, хотя невысоко ценил Трохина, звезд с неба не хватавшего, правда, исполнительного и не перечившего начальству.

Виктор был готов на все, лишь бы уехать из датской столицы: работа ему осточертела, жизнь с Ларисой была в тягость, вся Система, ради которой он трудился, представлялась чудовищной и абсурдной, себе он казался невостребованным эпохой поэтом и будущее свое видел лишь в литературе. Нет, он не хотел оставаться инквизитором, который плачет, когда рубит головы, — так он написал в одном стихе, желая протянуть руку замученным, правда, среди его знакомых таковых не наблюдалось.

— Пока я не вижу у него никаких заслуг, кроме игры на гитаре, — улыбнулся Убожко. — Но я не против. Но только через год-полтора… — и они снова выпили.

— Гена, — не отставал Розанов. — Разреши мне съездить на пару дней в Париж, я там никогда не был! Я хочу пройти по местам, где выпивал Хемингуэй.

— Ты с ума сошел, для этого нужно решение ЦК. А для решения необходим серьезный повод… А что, кстати, любил пить этот Хемингуэй? — Убожко за свою жизнь прочитал не больше двух-трех книг, да и то не до конца, зато партийные документы всегда прилежно конспектировал.

— Они, Гена, дули перно, лакали с утра до поздней ночи Они славно жили, Гена! — Розанов уже изрядно поддал. — А мы? Что это за жизнь, елки-палки? Я, русский коммунист, ветеран разведки, не могу просто так поехать в Париж! Почему нам не доверяют? Что это за глупость?!

— Не нам с тобой менять порядки в стране, — спокойно реагировал Убожко. — Давай лучше еще по рюмке! Но не вонючего перно, а финской водочки! — Убожко был хитер, дипломатичен и умел обходить рифы в любой ситуации.

До парома Горский и Убожко добрались без приключений, датские автострады великолепны и скучны, как везде в Европе: вокруг лишь жидкие пейзажи, фонари, развилки и мосты. Горский внимательно следил за дорогой, иногда тормозил у пивных, дабы шеф мог залить вчерашний пожар кружкой пива, и рассказывал, как бедно жил сказочник Андерсен в городе Оденсе, куда они держали путь. Наконец показался паром, они встали в длинную очередь машин и вскоре въехали на судно, где ловкий старичок умело рассортировывал все машины по разным углам. Было приятно размять ноги, путешественники вылезли на палубу и направились в буфет выпить кофе.

— А что это за король Фердинанд, о котором читал стихи Розанов? — поинтересовался Убожко. Он смутно помнил о намеке на генсека и теперь решил перепроверить.

— Ну, это же эзопов язык, — тонко улыбнулся Горский. — Конечно, это Леонид Ильич.

— Не может быть! — испугался Убожко, хотя во время пьянки все казалось более-менее пристойным.

— Розанов — талантливый человек и иногда допускает отклонения от генеральной линии. Впрочем, он лоялен к режиму, как никто другой, — смягчил свои слова Горский.

Убожко нравилась датская провинция, сам он родился на море в Мариуполе, где люди теплы, как море, неторопливы, несуетливы и любят подолгу просиживать за стаканчиком вина в прохладе сливового сада. Море напоминало Убожко о детстве, хотя здесь оно было неласковым и холоцновато-зеленым, словно глаз дьявола.

В Оденсе они остановились в первоклассном отеле, славно пообедали с лангустами и свежей клубникой и медленно устремились по пешеходной улице — таковые существуют почти в каждом городке Скандинавии. Хоть Убожко и не терпел магазины, но все же пришлось кое-куда заскочить для покупки по списку, хранившемуся в кармане у Горского, который, естественно, все и оплачивал, собирая счета для отчета Розанову. Убожко не трогали достопримечательности, и тем более не было у него даже поползновения посетить места цветущей культуры. Он уже начал скучать, и потянуло на стакан хорошего виски. Он не стыдился столь низменного желания, ибо любил жизнь, а не ее бледное отражение в картинах, архитектурных ансамблях и литературных музеях, а жизнь была проста, как этот бархатный вечер, как незамысловатые людишки, снующие вокруг. Это и была жизнь, и смотрелась она еще лучше за столиком со знаменитыми гренландскими креветками и шотландским виски. Так бы и просидел он там целый вечер, если бы Горский не уговорил его посетить стриптиз, идти было лень, стриптизы он видел во время других служебных командировок, но он все же оторвался от стула и перенесся в мир бурной эротики. На этот раз удалось увидеть нечто новенькое: истинно сексуальный акт со вздохами и отчаянными криками — правда, потом Горский разочаровал его, рассказав, что все это была имитация, но все равно было приятно, что такое увидел, и рассказать будет о чем, повоз-мущавшись загниванием западной жизни. В отель возвращались пешком, по пешеходной улице города, освещенной фонарями и ослепительной рекламой.

— Вы хорошо знаете Данию и, мне кажется, могли бы возглавить всю скандинавскую линию в Москве. Розанов уже предлагал сделать вас моим заместителем. Я согласен.

— Большое спасибо за доверие, я сделаю все, чтобы справиться с этой работой… — отвечал Горский.

Но все эти провинциальные поездки выглядели сущей скукой на фоне приключений советского резидента. Тут уж не было места для искусственных страстей, и, когда Розанов добирался до отеля «Скандинавия» и представлял рандеву с возлюбленной, все тело его горело желанием, и ладони, сжимавшие руль машины, покрывались потом. В парной они не чувствовали жары — так соскучились друг по другу. Изнемогшие от чувств и сауны, любовники вышли охладиться в бассейн, там и пообедали за столиком и даже выпили бутылку холодного шабли.

— Я люблю тебя! — сдавленным голосом шептал резидент, и голова его, которая, согласно заветам Дзержинского, должна была оставаться ледяной, кружилась от счастья.

— И я! — серые глаза Ольги излучали нежность. В купальнике она была еще изящнее, она не принадлежала себе, она уже была его частью, не являясь ею, — и в этом заключался весь секрет ее обаяния.

После свидания в сауне перспектива возвращения на работу вызывала у Розанова тошноту, но человек он был организованный, посему превозмог желание поехать домой и там, напившись и погрузившись в думы об Ольге, отключиться от суровой реальности. Вернувшись к себе в кабинет, он разложил накопившиеся бумаги (писать в резидентуре любили) и начал их изучать. В это время в дверь постучали и на пороге появилась явно взволнованная Виктория Горская.

— Извините, что я отрываю вас от дел, но мне хотелось с вами посоветоваться. В последнее время у меня очень осложнились отношения с Игорем… — она замялась, говорить ей было трудно.

— Ав чем дело?