В палате в вечерних сумерках сидел скучающий Володя. Я включил свет и прилег.

– Ты где был? – поинтересовался он.

– Тут, в гостях… – я рассказал про застолье.

У него загорелись глаза.

– Что пили?

– Спирт, – ответил я и откинулся на подушку.

Володя потерял интерес, видимо, спирт ему надоел. Сказал, что был у Гули в первой палате.

Он недавно познакомился с ней и захаживал на чай. Я поощрял это культурное времяпровождение, от общения с Гулей он меньше пил и становился немного лучше.

О Гуле поговорим позже, а сейчас расскажу о том, как Володя исчез из больницы. Он, как оказалось, был знаком с Альбой, между ними была неприятная история, когда год назад они лежали в терапии. Я заметил, что они не здороваются между собой.

Как-то раз Альба предложил мне потерцить (карточная игра), я отказался, предложив вместо себя Володю. Но Альба противно поморщился, залился хроническим кашлем и сплюнул мокроту в плевательницу. Правда, потом, через несколько дней, я застал их за игрой.

Так вот, вернувшись в больницу утром в понедельник, я встретил толстозадую Ларису – вредную медсестру, которая пробубнила недовольно, что пока я отсутствую, происходят ужасные вещи и чуть ли не я в этом виноват. Я остановился, не понимая, и спросил:

– Что случилось?

– А то ты не знаешь, – ответила раздражённо через плечо эта муза Рубенса и удалилась, поскрипывая босоножками.

В палате никого не было, Володя где-то пропадал. Постель, несмотря на ранний час, была заправлена.

Я зашёл к Альбе. Он курил на балконе.

– Что случилось? – спросил я.

Альба посмотрел на меня щурясь, пытаясь понять – не глумлюсь ли я над ним? Перемялся с ноги на ногу, поменял стойку и нехотя процедил:

– Вова, гандон на меня кинулся.

– Как кинулся? – удивился я.

– Так… Сначала у вас в палате, потом у меня. Лариса на шум прибежала, кое-как его от меня оторвали. Здоровый гандон Ножницы схватил. Знаешь, ножницы у меня возле зеркала висели?

– Ну, ну…

– Чуть ножницами меня не пырнул, пидераст.

– Бухой был?

– Да, бухой. Х…й его знает, с кем он бухал?

– А что это вдруг он на тебя кинулся? Ни с того ни с сего, что ли?

– Старое, видимо, вспомнил.

– Что старое? – не понимал я.

– Год назад мы лежали вместе.

– И чё?

– Побили его слегка.

– За что?

Альба не хотел вспоминать, но раз уж начал, надо было договаривать.

– Залез в нычку без спроса, лекарство водой разбавил.

– Чьё лекарство?

– Наше: Кента, моё и ещё там одного…

– Ничего не взял, а просто водой разбавил?

– Да.

– Вредительство какое-то? Зачем он это сделал? – пытался я понять мотив поступка. – Он что-то объяснял?

– Ничего не объяснял. Просто, когда припёрли, сознался, что он и всё.

– И что дальше?

– Получил за это. Ещё мягко подошли, Кент – либерал. А сейчас по пьяни припомнил.

– Уже месяц как ты лежишь, – сказал я. – Если Вова посчитал, что неправильно к нему подошли тогда, времени было уйма трезвому разговор поднять. Да и вообще, такие рамсы сразу, по горячему, раскидываются. Если правым себя считаешь, зачем год ждать?

Я искал хоть одну причину, оправдывающую поступок Володи, но не находил.

– Гадский поступок, – подвел я итог.

Альба со мной охотно согласился, даже ободрился, найдя понимание в моём лице.

«Надо послушать Володю, – подумал я. – В таких случаях у каждого своя правда».

Я нашёл Володю с утра похмелившимся. От него разило перегаром трёхдневной попойки. Он был либо алкоголиком и наше знакомство пришлось на период кратковременной завязки, либо понимал, что пока не протрезвеет, серьёзный разговор не получится, а без предварительного разговора в больнице не побьют. И заливал глаза, пока была возможность.

– Что тут случилось? – спросил я у него без лишних церемоний.

– Что? – сделал он тупое, непонимающее лицо.

– Как что? Что у вас с Альбой получилось? Не успел я подняться на этаж, Лариса сказала: «Иди, узнаешь». Что я узнаю?

– А-а, я отомстил этому хуеплёту! – похихикал Володя и осёкся. – А чё, нельзя? Неправильно?

– Конечно, неправильно.

– Почему неправильно? – он попытался рассказать историю, которую я уже слышал.

– Ты лучше ответь на вопросы! – прервал я его.

И задал несколько вопросов. Ответа на вопрос – зачем он разбавил чужое лекарство? – не было даже год спустя.

Володя начал волноваться, видя, что даже приятель (то есть я) осуждает его. Стал говорить, какой Альба негодяй и интриган, и что он практически защищал свою честь.

– А ты бы как поступил? – задал он вопрос последней надежды.

– Я бы не лазил по нычкам, как крыса. Не разбавлял бы лекарства – не гадил бы. И убил бы базар на месте. А не ходил бы поджав хвост целый год, а потом, по буху, кинулся на человека.

– И что мне теперь делать? – челюсть у него отвисла.

– Не знаю, ты уже наломал дров. Но если это сработает?.. По-человечески подойди к Альбе и попроси прощения.

Володя подумал и вышел.

Позже в палату зашли Хус и Володя, с Хусом был молодой крепкий пацан.

Хус был смотрящим в больнице, смотрел за порядком, так как добрая половина больных были сидевшие. Выписка уже поджидала его, но пока позволяла слоняться по отделениям. Хус спокойно выслушал Володю. Молодой пацан – Муха, порывался настучать Володе по башке. Хус спросил:

– К пяти вечера ты протрезвеешь?

– Да, – ответил Володя.

– Тогда и поговорим, – подытожил Хус и они ушли.

Володя подсел ко мне.

– Я подошёл к Альбе. Сказал, что только из уважения к тебе прошу у него прощения, что был неправ.

– И что он ответил?

– Ничего. Промолчал.

– Понятно. Значит, он не принял твои извинения.

Я пошёл по больнице, хотел послушать мнение мужиков по этому поводу. И когда вернулся в палату, след Володи простыл. Он подмотал вещи и уехал.

Вечером, прознав о бегстве, все негодовали по-разному. Альба сказал, что найдёт обидчика и помочится на него.

– Я знаю, где его искать, – кривил он лицо от злобы. – Поймаю!..

На этом всё и улеглось.

Между тем вместо сбежавшего Володи поселился Кала – Калабаев Абу. А до него неделю пролежал разлагающийся от цирроза печени тяжелобольной. Трупный запах наполнял палату, и я не ночевал в больнице. Потом родные забрали его умирать домой. Я был сильно озадачен новым, внезапным сопалатником и вспоминал Володю крепко… Тяжелобольной жалобно смотрел, ища сочувствия и помощи, лишь на мать покрикивал, которая присутствовала, как сиделка. Она приноровилась засыпать на моей койке, и была за это благодарна.

В эти же дни на место выписанного на амбулаторное лечение Бориса положили деда по имени Виктор. Короче говоря, состав палаты поменялся: дед, Кала и я.

Деду было пятьдесят девять лет. Он был из-под города Прохладного.

– Моя хозяйка померла, – говорил он. – И я захирел.

– Крепись, дед, – подбадривал я его. – Мы тебя ещё женим. Какие твои годы?

На что Виктор вздыхал и продолжал сидеть, сгорбатившись, как юродивый с картины Сурикова «Боярыня Морозова». Он был русским мужичком, и только крючковатый нос выдавал в нём примесь кумыкской крови.

Тогда я рассказал ему такую историю…

Идёт этап, гонят с «Матросской тишины». Пункт назначения неизвестен, конвой молчит. Везут на Павелецкий вокзал.

– Курд, на юга повезут. Как думаешь, куда попадём? – спросил я, хотя, сам понимаю – кто может это знать?

– В Сочи не повезут, не переживай, – отвечает Курд, посмеиваясь.

Разгрузили, построили по парам, сковали наручниками, приказали:

– Сидеть! Голову не поднимать!

Сидим на промасленных шпалах на корточках между составами. Вокруг конвоиры в бронежилетах с автоматами, с собакой. Восточно-европейская овчарка, злая, пена изо рта течёт, порвала бы, попадись ей.