– Карелия, наслышан. А как же?

– Там мы выдохлись, – подвел черту Володя.

– Выдохлись, – заметил я. – Точное определение – выдохлись.

Я сочувственно посмотрел на Володю. Там и не такие типы выдыхались. Место, про которое говорят – гадюшник. Но надо ещё постараться туда попасть, с Кавказа в Карелию. За восемь лет, конечно, можно оказаться и подальше, только такой билет заслужить нужно, как говорят – самому выморозить такую «командировку». Дальше, оставшуюся часть срока, мужиковал, ясное дело.

Такие персонажи, как Володя, на серьёзных перевалах выдыхаются, а не доводить до этого ума не хватает. Чью-то душу загубил и свою потерял. И живёт человек без души, управляемый одним только страхом. Дальше себя губит, и мать свою не жалеет. Я его понимаю… ну да Господь ему судья.

– Ну-у, Мурик! «Что, Вовчик, боишься?» – спрашивает, а сам угорает, – смеялся Володя, тряся головой. Смотрел в пол, крутил в руках сигарету.

Показалось, это такое воспоминание, суть которого он не познал до сих пор. Почему в лихой и тяжёлый час, когда надо бежать, скрываться, провожает земляк, сослуживец, привёл с собой девку, и этот вопрос: «Боишься?» Делает, вроде бы, доброе дело, но с наивысшим цинизмом.

Такой человек не понимает своего поступка. Показная дерзость против всего на свете. Провокация. Желание пощекотать нервы. На такое страшное вероломство способны лишь молодые. Только молодой ум хочет прогневать Создателя так, чтобы проняло до последних пяток.

Это проводы из одного мира в другой: из мира самоволок, пьянок, девочек; в мир бегов, оскаленных зубов, хищничества, загнанного зверя, где всё серьёзно. Ошибка – урок. И урок дорогой, болезненный. Такие уроки не жалеют, отнимают здоровье, зубы. После таких уроков видишь в зеркале другого себя. Разглядываешь, как незнакомого человека, и находишь следы времени, отпечаток жизни на лице.

И хочется упасть ниц, и просить, вымаливать прощение за всё… за каждое глупое словцо. Появляется страх перед этой могущественной силой, которая не бьёт сразу, не видна молодому, а проявляется с годами, смотрит на тебя седыми волосами. Ты отворачиваешься, машешь на неё рукой, но она упорно не уходит. Смотрит со всех отражений: с витрин, стёкол машин, со всех зеркал. И в момент, когда вы снова встретились и молчите, подбегает трёхлетний ребёнок: «Деда, деда!» – заглядывает в глаза и лукаво улыбается, пытаясь привлечь внимание к проблеме своего младенческого мира. Ты умиляешься… и из глубины души понимаешь, почему Володя мотает головой, чешет затылок, смеется до слёз и кашля. – Ну, Мурик Жохов!

– Да ладно, Вов, выбрось это из головы, – махнул я рукой на наш разговор. – Я лучше всех знаю, какой Мурат…

Володя резко повернулся, пытаясь по глазам понять, серьёзно я, искренне говорю? И, убедившись в чём-то своём, начал хохотать всеми оттенками смеха, через который из него выходило всё связанное с этим… Больше он не заговаривал со мной о брате.

Утром я проснулся от шума. Дверь была настежь… «Провалился в сон» – говорят, когда человек крепко засыпает, а я вывалился из сна, как по тревоге. Сел на койку, свесил ноги, протирая глаза, посмотрел по сторонам. В коридоре было хождение, какие-то голоса…

– Что происходит? – спросил я у Володи машинально.

– Обход… старшая медсестра ходит и таблетки дают.

Володя сидел на койке и смотрел то ли в телевизор, то ли в окно.

Вдруг в палату забежала медсестра и протянула мне четыре таблетки.

– Что это? – не понял я.

– Пиразинамид, – ответила она; её глаза смотрели поверх маски.

– Какой пиразинамид? Вы что издеваетесь? – начал я подниматься.

– Ты Жохов? – недоумевая, спросила она.

– Да, но какой пиразинамид?..

Медсестра выбежала из палаты, поняв – получилось недоразумение. Я вышел в коридор и подошёл к тележке с таблетками. Мадина (так звали медсестру, заступившую на смену) листала листы назначения.

– Вот, – показала она пальцем по моему назначению. – Твой лечащий врач прописал, – и посмотрела удивлённо-невинными глазами. Только чёрные глаза и тонкие брови были видны, остальное закамуфлировано под розовым чепцом и маской.

Я поспешил в ординаторскую. Проходя пост, старшая медсестра, после секундного замешательства, закричала в след, чтобы я надел маску.

Здесь было заведено носить маски. Заведующий отделением ревностно следил за этим, даже чересчур.

Проигнорировав крик старшей медсестры, я вошёл в кабинет, предварительно постучавшись. Не обращая внимание на второго врача (Лидию Фёдоровну), я подошёл к Людмиле Мухадиновне. Она, по обыкновению, копалась в бумагах, которые захламляли два стола.

– Доброе утро! Людмила Мухадиновна, почему медсестра дала мне пиразинамид? Вы же пометили в истории противопоказание?

– Как? – отвлеклась она. – Принеси-ка, возьми у девочек лист назначения.

Я вернулся к медсестре.

– Мадина, дай мой лист назначения, пожалуйста. Мухадиновна просит.

Мадина вытряхнула из папки лист назначения, и я понёс его в ординаторскую.

– Так… Да. Ах да, – посмотрела Людмила Мухадиновна на свои же каракули и как будто не узнавала их. Потом подняла голову и уставилась на меня. – Отменить?.. Да. Надо отменить, – спохватилась она и начала что-то чёркать.

Я подошёл поближе и сам скорректировал назначение, предложив вычеркнуть ещё и рифампицин. От него опухает печень, его прописывают в безнадёжных случаях. Лидия Фёдоровна, глядя поверх очков, наблюдала за этой картиной.

– Ну всё. Отнеси девочкам, – протянула обратно исправленный лист назначения Людмила Мухадиновна.

Во мне росло возмущение, захотелось плакать, потом смеяться. Почему я должен делать себе назначение? Что за больница? Что за врачи? Что за отношение? Если назначение делается, не заглядывая в историю болезни. Только на днях два раза пометили противопоказание – пиразинамид, но всё равно первые же таблетки, которые мне принесли, были те самые… Что это – провокация? Или что?

А если поступает пациент, который не в состоянии проконтролировать, что ему противопоказано, и дадут препарат? Меня просто обсыплет, как на «Матросской тишине». Стану весь чесаться и вонять аптекой. Нужно будет капать, чистить кровь – мелочи какие-то, а если последствия более тяжёлые? В нашем здравоохранении примеров полно. Вывод один – ничего не выпускать из-под контроля.

Я вернул лист назначения Мадине и объяснил коротко причину моей беготни. Она выдала медикаменты. Володя ухмылялся, глядя на меня. Ему казалось, что слишком серьёзно я ко всему отношусь.

Сонные, вялые и смиренные больные наблюдали с незадачливым видом, они не понимали меня. А я не понимал их, потому что хотел поправиться, а не плыть по течению, сплавляя своё здоровье.

Начинала проявляться картина лечения. Я размышлял так: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Выработаю оптимальный режим – жизненный опыт в помощь, а там – через полгода будет видно: совершу я чудо – одолею каверну – или придётся лечь на операционный стол. А пока нужно было чем-то себя занять, чтобы время летело, но не пролетало впустую.

Кроме восстановления документов, число которых существенно прибавилось, по сравнению с девяностыми годами, требовалось что-то и для души. Но с моими материальными возможностями для души подходили лишь лирические прогулки и глазенье на девочек. Я заново знакомился с этой загадочной энергией. И картина вырисовывалась такая.

Люди перестали знакомиться на улице, в транспорте, в парке. Его величество Случай похоронен без права реабилитации. Всё перешло в плоскость материальной заинтересованности. Либо в виртуальную плоскость – Интернет. Я же пытался познакомиться старым дедовским способом. И сталкивался либо с простым игнорированием, либо с непонимающей чуть виноватой улыбкой, в лучшем случае; либо с чем-то вроде…

– Девушка, извините, не помешаю?

– Помешаешь.

– Чем, если не секрет?

– Своим присутствием.

Вот и поговорили.