В течении всего дня Василий сидел в избе и на улицу не высовывался. И лишь тогда, когда на дворе стемнело, сходил по нужде, да заодно попоить Воронко. Григорий вернулся домой только к ужину. Перекидав с саней в сенник пудов десять привезённого душистого, просушенного клевера, он распряг взмыленного мерина, отпустил его в пригон и зашёл в избу. «Ну, как ты тут? Не заскучал ещё?» – довольно улыбаясь, спросил он друга. «Тошно ждать да догонять. Весь день маялся, не зная чем заняться», – откровенно признался Губин. «Ничего не поделаешь. Доля теперь у тебя такая – варнакская», – пошутил Григорий и враз посерьёзнев, рассказал: «В общем, побывал я в ряму. Стоит там ещё избушка. Правда, добирался к ней окольными путями, чтобы любопытных со следа сбить. Есть в избушке и печь, хоть и неисправная. Но тебе днями особо нечего будет делать, сам и отремонтируешь её. Возьмём с собой из дома с десяток кирпичей, глины да глыз, вот тебе и ремонтный материал. Так что сразу после ужина и собираться начнём потихоньку. Для Воронко я сена уже пудов пять туда завёз, осталось только тебе пропитание дней на десять приготовить да керосина со спичками взять». «Зачем мне продуктов на десять дней?» – удивился Василий. «А кто его знает, насколько ты там застрянешь. Я-то не смогу к тебе каждый день наведываться. И вообще лучше будет, если все следы и подходы к избушке сугробы заметут», – ответил Григорий и позвал товарища к столу.
Собирала провиант для Василия Марья, а её муж готовил всё остальное. Так как Губин сбежал из каталажки в том, в чём сидел, не мог Григорий выпроводить своего товарища на улицу в тридцатиградусный мороз без тулупа, пим, мохнаток и прочих тёплых вещей. Так что поклажа получилась вполне внушительной. Забив плотно четыре суровятных мешка, мужики попарно их связали и вынесли во двор. «Ну, что, вроде всё необходимое на первое время упаковали. Поближе к полуночи и выдвигаться будем», – уверенно сказал Знаменщиков.
Аккуратно уложив поклажу сзади сёдел, Василий и Григорий взобрались на вершны и направились задами огородов в сторону опушки берёзовой рощи. Застоявшийся за сутки, Воронко ходко переставлял ноги следом за мерином Григория и провоцировал того на рысь. Но уставший за день и не очень охочий до бега гнедой не реагировал на эти провокации и продолжал двигаться в привычном для него ритме. Длительное время молчали и седоки. Лишь тогда, когда до конечной цели оставалось не больше версты, первым заговорил Григорий. «До утра тебе придётся в тулупе покемарить, а с рассветом приступай к ремонту печки. Не думаю, что ты с ней долго провозишься. Зато потом сможешь и еду подогреть, и воду вскипятить». «Григорий, у меня к тебе просьба есть. Если будет возможность, то съезди в Большое Сорокине и узнай как там мои родители себя чувствуют. Переживаю за них очень сильно. За мой побег куманьки могут отца в каталажку посадить. А мне, как понимаешь, обратной дороги уже нет. Прихвостни советской власти считают меня своим врагом, но не знают того, что их самих я ненавижу ещё сильнее. Они ворвались непрошеными-незваны-ми в нашу мирную жизнь и до основания её разрушили. Разве может русский православный человек поступать так жестоко со своими братьями и сёстрами по вере и крови? Нет, они не братья мне, они бесы, которых необходимо всех до единого уничтожить как блох или назойливых мух. Не знаю, пока, как это буду делать, но делать буду обязательно», – произнёс Василий и замолк.
«Ну, вот и добрались до убежища. Помогу тебе освоиться в этих хоромах и тронусь в обратный путь», – сообщил Григорий и спрыгнул с коня. Василий придержал поводьями Воронко и осмотрелся. Он с трудом рассмотрел силуэт избушки, которая находилась в десяти саженях он него и с ехидцей в голосе пошутил: «А двери-то у этой халупы есть?». «И двери есть, и нары, на которых будешь спать, и даже маленькое окно в сторону озера прорублено», – ответил Григорий и добавил: «Воронко поставишь за избой в стойло, там и корм для него находится».
Закончив с размещением товарища на временный постой, Знаменщиков присел на край нар и по-хозяйски предупредил: «Керосин береги. Лампу часто не зажигай, печку им не растопляй. Поленица берёзовых дров за стеной сложена. За водой на озеро будешь ходить. Пешня и топор под нарами лежат. В общем, утром, при дневном свете сам во всём хозяйстве разберёшься». «Ружьишко ещё бы мне. Тогда совсем бы жизнь райской показалась», – пошутил Василий. «С ружьём похуже будет. У меня ещё осенью берданку комиссары изъяли. Зато пару фитилей и с десяток капканов здесь где-нибудь и припрятаны», – ответил Григорий на полном серьёзе. «Ну, ладно, дорогой товарищ, не буду я тебя больше задерживать. Не беспокойся за меня. Разберусь завтра с нехитрым хозяйством своего укрытия. Прошу только – не забудь выполнить мою просьбу», – напомнил Губин. «Выполню. При первой же возможности все новости узнаю и тебе сообщу», – пообещал Григорий и стал собираться в обратный путь.
Проводив товарища и подкинув корма Воронко, Василий набрал охапку душистого сена и вернулся в избушку. Разложив сено на нарах и кинув на него полушубок, он завернулся с головой в тулуп и лёг. Небольшой внутренний озноб, вызванный холодом, прошёл быстро и через двадцать минут из-под овчинного тулупа послышалось мирное молодецкое похрапывание.
Проснулся Василий уже когда на улице рассвело. «Сколько же сейчас времени?» – подумал беглец, посмотрев в крошечное окошко, через которое с трудом пробивались холодные лучи светила. «Уже много. Вон как высоко над лесом солнце поднялось. Пора вставать. Надо Воронко напоить, самому поесть и за печку браться. Без неё мне каюк здесь будет», – ответил он сам себе и с большой неохотой стал выбираться из-под тулупа.
Весь световой день Губин трудился как пчёлка. Пробивал в сугробе до озера деревянной лопатой дорожку, долбил пешнёй в метровом льду прорубь, поил лошадь, грел на костре воду для замешивания раствора и ремонтировал печь. На улице уже стало темнеть, когда Василий, аккуратно наложив в печь дров, подсунул под них большой лист бересты и поджёг его. Сначала нехотя, а затем всё веселее и веселее, голубой огонёк стал облизывать просохшие рёбра поленьев. Прошло ещё какое-то время, и огонь заполнил всё внутреннее пространство печи. Василий закрыл дверку, приоткрыл поддувало и вышел на улицу за очередной порцией дров. Невольно, он посмотрел вверх и увидев дым, идущий из трубы, воскликнул: «Вот это тяга! Теперь мне не страшен никакой мороз!».
Домик прогревался очень долго. Вначале тепло вбирали в себя бревенчатые стены и потолок, и только затем деревянный пол и прочие надстройки. Но как бы там ни было, часа через три в помещении запахло домашним теплом и даже уютом. Василий сварил в чугунке картошку в мундирах, вскипятил в ведре воду, заварил чай и нарезав большими ломтями хлеб и сало, с удовольствием поужинал. Затем, дождавшись, когда в печи прогорят последние полешки, закрыл вьюшку. Спал он во вторую ночь в нижнем белье, прикрывшись только полушубком.
На следующий день, чтобы скоротать время с пользой, Василий вытащил из под нар несколько капканов, тщательно протёр их засаленной тряпкой, и после обеда, став на широкие лыжи, отправился расставлять охотничьи снасти в ближайшем от избушки лесу. Крепкий мороз, умиротворённость, исходящая от окружающей природы, и физическая нагрузка, вызвали в организме молодого мужчины прилив силы, уверенность в себе, а также чувство голода. Поэтому, как только он добрался до своего укрытия, сразу же стал готовить ужин. Удовлетворив желудок богатой на калории пищей и выпив пару кружек чая, он сразу же почувствовал непреодолимую тягу ко сну.
Третий день Василий также провёл в труде и заботах. Проверил капканы, в которые попался заяц-беляк, прорубил во льду озера три проруби и опустил в них фитили, а также провёл в помещении избушки генеральную уборку. После наведения порядка в жилище, Василию оно уже не казалось таким тесным и неуютным. Закончив все дела до темноты, он затопил печь и стал готовить ужин. Всё у него вроде бы пошло по порядку, по-хозяйски, словно не в бегах он был, а на охоте в тайге. Но в это же время в душе стал разгораться огонь тоски, противоречий и раздражённости: «Пригрелся тут. Родные, поди, с ума сходят, не ведая где я сейчас и чо со мной. А то – того хуже, красные комиссары над ними изгаляются за мой побег. Эх, чо за жизнь пошла в нашем крае?! Трудились веками на земле спокойно, с властью и совестью в согласии жили. Так нет, куманькам наша мирная жизнь костью в горле застряла. И откуда эта бесовская порода на свет появилась? Зачем им власть над народом, если не знают, как его прокормить? Сколько крови они уже попили крестьянской и всё никак не успокоятся. И от господа Бога отказались, чтобы совесть не мучила по убиенным ими простым гражданам. Может, прав был Колчак, когда призывал на борьбу с коммунистами и жидами? Помоги мы всем миром ему уничтожить их, сегодня может быть вновь покой и благоденствие на нашей земле восстановились. Но чо теперь о том вспоминать, когда время ушло. Колчака нет, а эта саранча всё сильнее и сильнее распространяется по земле сибирской, поедая не только хлебушек крестьянский, но и души людские. И чо с ней делать, как бороться – только сам Бог знает. Да и знает ли? Если бы знал, разве допустил бы до такой беды наш край. Нет, видно самим нам надо начинать с этой саранчой бороться ни на жизнь, а на смерть. За нами правда, а значит мы сильнее духом, чем эти ненасытные звери. Это они врываются в наши дома, грабят и издеваются над стариками, женщинами и детьми, а не мы. Всегда считал, что мой враг тот, кто нападает на Россию и хочет её завоевать. А оказалось, что более ненавистным врагом может стать брат по вере и крови. Только воевать с ним гораздо сложнее. Поднять руку на иностранного захватчика дело чести, а вот как заставить себя поднять руку на единоверца, которого дома ждут, такие же, как у тебя, русские мать и отец, а может, и жена с детьми? Какая же лютая злоба должна заставить русского мужика подняться против таких же, как он сам. Но, видно, такое состояние в нашем обществе настаёт. Вон как в Пинигино всё население стало на дыбы и не позволило комиссарам забрать из их амбаров последнее зерно. Даже кровь пролилась невинная. А ведь продотряды по всему уезду разъезжают и также везде грабят население. И стоит только где-то вспыхнуть искорке народного гнева, как моментально пламя борьбы с куманьками распространится на весь сибирский край. Тогда никому не удастся отсидеться в укрытии. Всем придётся выбирать на чьей стороне воевать. А чо касается меня, то такой выбор я уже сделал. Буду бороться с захватчиками земли сибирской до последней капли крови».
